Дело Кольцова

А это означало продлить еще на месяц, а потом еще на месяц, и еще, и еще — избиения, издевательства, плевки в лицо, удары по почкам, пытки беспрерывностью допросов, бессонницей, ярким электрическим светом в глаза. И все это — в применении к человеку, которого знала и любила вся страна, которого ценили крупнейшие писатели всей Европы!

Казалось бы, нелогично в послесловии к только что прочитанной вами, читатель, книге приводить цитаты из нее же. Но я не могу удержаться, чтобы не привести. Это несколько выдержек из протоколов допроса Михаила Кольцова.

Вопрос. Следствие располагает достаточным количеством материалов, уличающих вас в совершении этих преступлений. Предлагаем вам прекратить запирательство и рассказать о своей предательской, а/с деятельности.

(Слово «антисоветский» так часто встречалось в протоколах допросов, что его заменили аббревиатурой «а/с». Для ускорения работы и для облегчения следовательских мучений в области правописания!)

Ответ. Запирательством я не занимаюсь и еще раз заявляю, что никакой предательской и а/с деятельностью не занимался.

Вопрос. Следствие вам не верит. Вы скрываете свою предательскую а/с деятельность. Об этом мы будем вас допрашивать. Приготовьтесь.

И далее рукой Кольцова: «Протокол мною прочитан, в чем и расписуюсь. Мих. Кольцов».

И еще ниже: «Допросил следователь след, части ГУГБ НКВД Н. Кузьминов».

Вы обратили внимание на эти страшные слова — «Об этом мы будем вас допрашивать. Приготовьтесь»?!

Проходит 20 допросов, а Кольцов виновным себя все не признает, и следователь продлевает срок ведения следствия и содержание под стражей на один месяц, потом еще на один, потом еще…

20 допросов, которые прошли с 5 января по 21 февраля 1939 года, даже не запротоколированы, хотя на всех этих допросах его били по лицу, по зубам, по всему телу. Это стало известно теперь, из материалов следствия.

Бумажки, писанные в первые месяцы после ареста, означают, что Кольцов держался четыре месяца. Напрочь не признавал себя виновным в антисоветской деятельности, не приписывал ее другим людям, фамилии которых с выжидательной миной произносили следователи.

Кольцов держался.

Только 9 апреля 1939 года, через четыре месяца истязаний, когда запас человеческих сил истощился до предела, Кольцов начал давать показания, «нужные» следователю. Нелепые с его точки зрения и с точки зрения здравого смысла, нарочито нелепые, которые он потом опровергнет. В этом он уверен. На это он надеется.

Значит, он не сломался. Где-то в тайниках его сердца и души оставалась надежда, что когда эти показания выйдут из рук безграмотных следователей («моё фамилиё» — пишут они в протоколах) и их прочтет кто-то повыше, кто-то, обладающий хотя бы способностью логически мыслить, то там «повыше» поймут: показания Кольцова — выдумка, результат пыток, не более того. Таков был его план.

Ему надо было быть осторожным. Ему не следовало давать показания уж явно бессмысленные. Они могли вызвать новый всплеск жестоких побоев и изощренных истязаний. Ему надо было соблюсти внешнее правдоподобие. Но такое, которое рассыпалось бы при первой же объективной проверке показаний. Ему нужно было такое «правдоподобие», которое не вызывало бы подозрений у темного следователя Шарикова, но на бессмысленность которого обратили бы внимание люди, хоть немного знавшие жизнь и творчество Михаила Кольцова.

Кольцов, например, «признается» следователю, что находясь в Испании, «по трусости всегда оставался в тылу, хотя надлежало быть на фронте… При этом, — говорит он, — я вел разлагающую работу, убеждая почти всех знакомых, испанских и советских, в бесцельности продолжения войны».

Это был рискованный, почти открытый сигнал тем людям, которые в конце-то концов будут же читать его показания и поймут, что слова его просто вопиющая ложь!

Потому что, в чем, в чем, но в трусости обвинить Кольцова было невозможно. О его мужестве, презрении к опасности знали и его друзья, и миллионы тех, кто читал его корреспонденции с фронтов гражданской войны в Испании. Это знали и члены политбюро. Об этом не раз говорил ему Ворошилов. Об этом говорил ему и сам Сталин!

Эрнест Хемингуэй в 1960 году на Кубе рассказывал мне о том, как там, в Испании, среди людей, приехавших помогать республиканцам отразить фашистский мятеж, существовал верный способ узнать — насколько мужествен твой друг, твой сосед, твой знакомый. Если в трудной опасной ситуации тот был способен сказать шутливое слово, улыбнуться, подбодрить товарищей — это был храбрый человек.

Так вот, по словам Хемингуэя, не было в Испании другого человека, который, как Кольцов, мог найти в себе силы пошутить в самую тяжкую минуту, поднять дух товарищей. Не было другого такого! А там, на той войне в Испании, где на стороне республиканцев собрались люди не по армейскому призыву, а по зову сердца, там трусов было не много.