Дело Кольцова

И вдруг Кольцов утверждает перед следователем на допросе, что он, Кольцов, — на самом-то деле трус и поэтому не бывал в Испании на фронтах, а отсиживался в тылу! Более того — вел там пораженческие разговоры, пытаясь убедить своих собеседников в том, что борьба бесполезна, что одолеть фашизм все равно не удастся!

Кольцов «признается» следователю, что на антифашистском конгрессе писателей в Мадриде он произнес «пораженческую» речь. Но стоит перечитать речь Кольцова на Мадридском конгрессе, чтобы удостовериться — в ней говорит сердце бойца, солдата, антифашиста.

Кольцов уверен, что следователь не читал его речи. А искать ее, чтобы прочесть и проверить «признание» Кольцова, — не станет. И тут он был прав.

Но он продолжал наивно верить, что найдутся все-таки люди, которые, прочтя хотя бы эти его слова, скажут: «Постойте, здесь что-то не так! Кольцов же явно оговаривает себя!»

Ведь сам Сталин одобрительно отзывался об этой речи. Уж не говоря о Ворошилове, который, кажется, вообще относился к Кольцову с симпатией.

Но таких людей не нашлось. Ни чуть повыше следователя. Ни значительно повыше. Ни на «самом верху».

Таких людей не оказалось. Умные люди — были. Жестокие и решительные — были. Но совестливых — не было. А те, у кого совесть еще шевелилась и доставляла некоторое беспокойство — тем была дарована Великим Кормчим свобода от этих мучений. Потому что сказано было Им: «По мере успешного строительства социализма, классовая борьба обостряется»; потому что молвлено было Им: «Незаменимых людей нет»; потому что одобрены были Им слова Вышинского: «Признание — царица доказательств».

Никто ничего не проверял, ничего не сопоставлял. Никто не высказывал никаких сомнений. Сомневаться было опасно. Топор висел над каждым.

Кольцов называл фамилии, которые ему подсказывали следователи. Читая эти, наверное, самые страшные страницы протоколов, я невольно вздрагивал, встречая имена своих друзей, знакомых или просто известных всем людей. Мой близкий, может быть, ближайший друг Роман Кармен, с которым я вместе сделал несколько фильмов. Николай Николаевич Кружков, удивительной души человек, — с ним я вместе работал в «Огоньке» в середине 50-х и начале 60-х. Илья Ильф, М. М. Литвинов, И. М. Майский — люди, известные всему миру. И еще десятки и десятки имен. Кто-то из них «вербовал» Кольцова то ли во французскую, то ли в немецкую разведку, кого-то «вербовал» он. И все они — в «Огоньке», в «Правде», Наркоминделе, в ЖУРГАЗе, в театрах Москвы, среди писателей, художников, среди членов ЦК и т. д. и т. п. — «состояли в а/с заговорах» и «занимались а/с деятельностью…»

Фантасмагория! Ирреальность! Насмешка над здравым смыслом!

Именно так. Именно на такую реакцию надеялся Кольцов. Не на реакцию следователей. Но на реакцию тех, кто это прочтет «наверху».

Но время шло. И все оставалось по-старому. Допросы продолжались. Никто не открыл дверь камеры, чтобы сказать: «Извините, товарищ Кольцов. Произошла трагическая ошибка. Вы — свободны».

А Кольцов все еще верил. И готовился к своему последнему слову на суде, чтобы доказательно опровергнуть все, что выбивали из него следователи при помощи пыток…

И настал суд. И ему предъявили обвинение. И предоставили последнее слово. И он отказался от всех своих показаний, поскольку они бьши даны под пытками и угрозой пыток. И доказательно опроверг ту ложь, которую «показывал» следователю, выдавая ее за правду (обязательно перечитайте эту речь Кольцова, между прочим, аккуратно запротоколированную!). И суд, возглавляемый «совестью партии» товарищем Ульрихом, удалился на совещание. И совещался 20 минут. И вынес приговор — «к расстрелу с конфискацией всего личного имущества».

Приговор был приведен в исполнение на следующий день.

Вот и все. Тело Кольцова сожгли. А пепел сбросили в яму, находившуюся на территории Донского монастыря и носившую название «Захоронение № 1».

Мне хочется сказать, что книга, которую вы прочли, читатель, может быть, не имеет себе равных по глубине проникновения в трагедию тех лет. В какой-то степени она — энциклопедия той эпохи.

Я знаю, как тяжело было родным Михаила Кольцова, и прежде всего его родному брату Борису Ефимовичу Ефимову, решиться полностью издать документы «Дела» Кольцова. Особенно в той части, где Кольцов дает показания против своих друзей и знакомых.

Но я глубоко уверен, что все сделано правильно. Потому что вынужденный оговор других и самого себя под пытками — это еще одна грань трагедии того тяжкого времени. Может быть, самая страшная грань.

Если я узнаю, что человек под пыткой или под угрозой пытки лжесвидетельствовал о своем друге, я не буду его презирать. Люди, которые клевещут на других под пыткой, — не доносчики. И не лжесвидетели. Они — люди под пыткой. А под пыткой человек не может отвечать за себя.