Дело о Бабе-яге

Глаза у меня и вовсе на лоб полезли: в нашей скудной армейской жизни о том, что такие дамы на свете водятся, я и помыслить не мог. Бриллианты, голые плечи, глубокие эти… как их… декольте. Все титьки наружу. И не стесняются совсем! У одной в разрезе юбки видно, где кончается чулок в сеточку и начинается… О-бал-деть, одним словом.

Лумумба незаметно толкнул меня в бок.

— Ваня, не пялься так откровенно.

— Извините, бвана. Не могу удержаться: такие дамы…

— Это, стажер, не дамы.

— Ну женщины…

— И не женщины. Это шлюхи, Вань. Дамы в такие заведения не ходят. Но имей в виду: вести себя с ними нужно, как с дамами.

— О…

— Ничего, разберешься. Главное, поменьше пялься и руки не распускай. На развлечения денег нет.

Через весь зал, лавируя среди белоснежных столов, к нам плыла… Вот точно не шлюха. Высокая, с черными, коротко завитыми волосами. Изумрудное, словно из змеиной чешуи, платье обливает фигуру, как дорогое вино. На шее, в ушах и на запястьях благородно и тускло поблескивают золотые кольца.

Она улыбнулась большим красивым ртом и сказала:

— Добро пожаловать в моё заведение.

Наставник, не растерявшись, щелкнул каблуками и склонился к шелковой черной перчатке. Я же стоял столбом, забыв все наставления учителя. Голос у нее был… Вот если золотую ложечку погрузить в банку с медом и медленно так, тягуче помешивать — он самый и будет. А когда она вспорхнула ресницами, будто крылышками, меня аж током пронзило. Откуда-то из живота начал распространяться жар, и я испугался, как бы он не дошел до щек: то-то сраму не оберешься…

— Василий Лумумба. — отрекомендовался учитель. — К вашим услугам. А это — мой ассистент. — он небрежно кивнул в мою сторону и незаметно пнул по туфле. Я спохватился и, копируя наставника, клюнул протянутую перчатку. Пахла она… Не знаю. Чем-то таким знакомым. Терпким и как будто жгучим. Лилии и кайенский перец?

— Иван. — я чуть не дал петуха. — Иван Спаситель. Т-тоже к вашим услугам.

— Какая прелесть. — она улыбнулась большим красивым ртом. — А я Мадам Елена. — и подмигнула. Ей богу, не вру!

— А! Я так понимаю, наши герои! — к нашей компании приблизился лощеный и прямой, как циркуль, господин. Он тоже был во фраке — тканью получше чуток, чем у наставника, но сидящем, как шинель на вешалке. Он схватил Лумумбину ладонь и затряс, проникновенно глядя тому в глаза. — Премного благодарен. Даже, можно сказать, обязан. Потрясен. Впечатлен. Восхищен. — всё это время он тряс. Наконец учитель осторожно извлек у долговязого свою конечность и вопросительно приподнял бровь. — О! Где мои манеры… — господин, прижав руки к бокам, поклонился. — Кнут Гамсунович Цаппель. Градоначальник.

Я чуть не закатил глаза. Казалось, эти реверансы никогда не кончатся. А жрать хочется! И тянет по залу тушеной в орехах курицей, и свиными эскалопами, и, черт меня побери, дорогими шампанскими винами; и где-то уже начинает играть музыка и занавес колеблется призывно и завлекательно…

А мы до сих пор стоим в дверях и кланяемся, как болванчики.

— Господа! — фальцетом вдруг взревел Цаппель, роняя монокль. — Прошу за наш столик. — и он зашептал Мадам почти что на ухо: — Леночка, душенька… не возражаешь, если я сам займусь господами? Вот и славно, вот и договорились… А я уж тебе, как всегда… я уж…

Улыбнувшись нам еще раз, Мадам Елена равнодушно глянула на градоначальника — лысина у того покрылась мелкими бисеринками пота — и неторопливо удалилась. И это было отдельное зрелище! Спины у её платья не было вообще, кожа аж светилась, а бедра двигались в таком ритме, что…

Меня вновь толкнули в бок.

— Не зевай, стажер! — подмигнул Лумумба. — Предчувствия меня не обманули…

Через несколько минут мы наконец были представлены и усажены за самый большой и роскошно убранный стол. Публика подобралась заочно знакомая: тут были и упомянутый Шаробайкой господин Дуринян — чем-то смахивающий на нашего гостиничного управляющего набриолиненый хлыщ в шелковом пиджачке и рубашке с бриллиантовыми запонками. И господин Ростопчий — мужчина, напротив, основательный и крупный. Кабаньи щеки его отливали апоплексическим румянцем, маленькие глазки смотрели недоверчиво и настороженно, а могучая шея высвобождена из черного галстуха, — его хвостики уныло свисали на крахмальную грудь. Располагался Ростопчий вольготно и широко — видно, при своих габаритах никогда не чувствовал себя слоном в посудной лавке…

Дальше сидел еще один. Представился, как Ян Живчик. Говорил он по-русски с еле заметным, очень мягким акцентом. Волосы имел золотые и кудрявые, но видно, что редеющие на темени и у лба, глаза голубые, но мутные от выпитого — перед блондином на столе стоял хрустальный графин, на дне которого едва плескалось что-то густое и почти черное. Фрачок на нем был завалящий, рубашка несвежая, а руки с длинными нервными пальцами постоянно пребывали в беспокойном движении, как у карточного шулера.