Дело о Чертовом зеркале

Вернулся он домой уже под утро, наскоро перекусил и улегся спать рядом с Лилией. Спал он без сновидений, крепко и спокойно, как, впрочем, почти всегда. Однако проснулся в полдень от криков во дворе. Девушка продолжала тихонько постанывать во сне. Хрипловатый голос «не пущу», принадлежал Евдокиму, а второй, почти мальчишеский – «да мне их высокоблагородие голову сымет», как видно, посыльному Торопкова. Георгий поднялся на локте и крикнул в окно:

– Евдоким, узнай, чего там! Я все равно проснулся!

Евдоким, ворча и ругаясь на курьера, принес аккуратно сложенный листок.

Родин развернул его и прочитал:

Георгий Иванович!

У меня две новости.

Первая. Допросить Лукина не удалось. Когда я приехал в управление, он был уже мертв. Лицо было искажено ужасной гримасой, точно как у Стрыльникова. Очевидно – это результат вашего великолепного удара, так что туда ему и дорога. Однако след от вашего «прямого» на теле остался: обширная гематома в районе солнечного сплетения, видимо, потому, что били кулаком, а не открытой ладонью. Разумеется, об этом никто не узнает, так что можете не волноваться, была бы моя воля – выдал бы вам медаль.

Вторая. Я решил развить вашу мысль. Я телеграфировал в редакцию столичного журнала «Вестник архитектуры и зодчества», те связались с итальянским журналом «Le Architetto» и Гильдией архитекторов Объединенной Италии. Лоренцо Биацци, член Гильдии архитекторов, месяц назад отправилься в Россию, где пропал без вести. Синьор Биацци – жгучий брюнет с длинными волосами и бородой. Получается, что архитектор убит, а разведку у Стрыльникова проводил все тот же неизвестный приказчик. Вы снова оказались правы. Приезжайте скорей.

Торопков

Глава восьмая

– Парамошка! Парамошка! Где ты колобродишь, чертов сын!

– Туточки я, дядя Федосей! – выкрикнул чумазый мальчонка, вынырнув из-за гигантской кастрюли с тряпкой в руке.

– Туточки, – и старший официант пририфмовал к этому веселому словечку непечатное ругательство. – Аллюр два креста, срочное донесение. Давай дуй на двор, кучи мусорные разбирать. А то сыскарь с врачом приходили допрашивать, как Стрыльникова укокошили, и замечание сделали: мол, кучи полдвора занимают, крысы и прочее. Сказали: придут – проверят.

– Так ведь ночь на дворе, – Парамошка почесал вихрастую голову.

– Ты, часом, не в управляющие метишь, друг ситный, а? – Федосей схватил мальчика за ухо крепкой жилистой рукой. Отрощенный ноготь на мизинце опасно впился в мочку. – Говоришь шибко много. От фонаря там свет идет, да из окна тоже. Да гляди у меня. Не управишься споро, высеку снова. Дуй шементом! А быстро поспеешь, двугривенный дам!

Мальчуган кинулся через черный вход ресторана «Монмартр» на грязный двор, через который и прошел свой последний путь несчастный Стрыльников вместе с неизвестным убивцем.

В «Монмартре» Парамошка работал мальчишкой на побегушках. Поднялся высоконько, потому что раньше служить пришлось даже в печально известной «Шилке» у Горбатого моста. «Шилка» эта – притон притоном. Там самая шушера собиралась: бедняки, крестьяне, а вечерами воры разных мастей и деловые люди. Хорошо, что Парамошка сбежал оттуда, а то, не ровен час, зарезали бы.

Ну а сейчас ему предстояло копаться в гигантской зловонной куче, отделять пищевое от непищевого, и далее поступать соответственно: непищевое (то есть грязные салфетки, надушенные записки, перечеркнутые счета, обгрызенные зубочистки, битую посуду) везти к углежогу дядьке Шишке – он мог поживиться старыми вещами, ибо ничем не брезговал, а потом дать для печей и каминов лучший уголек; а все пищевое (объедки, очистки, кости и косточки) – везти к Старому базару, там крестьяне возьмут на корм для свиней, а после будет у поваров самая свежая молочная свинина.