Дело о гибели Российской империи

Было не очень весело. Мама поиграла на рояле, и все чинно ходили вокруг зажженной елки. Зато я был вполне вознагражден полученным с елки подарком. Когда я только вошел в зал, я сразу его заметил и тотчас же подумал: не мне ли? Как раз, оказалось, мне. Это была лошадь, совсем как настоящая, большая, вся в шерсти, с седлом, которое можно было, отстегнув подпругу, снимать и вновь надевать. Раньше у меня было много игрушечных лошадей, и в упряжке, и под седлом, но все были гораздо меньше. Эту же я едва-едва мог двигать, а вставив ноги в стремена, на ней можно было «ехать галопом», т. е. качаться сколько угодно.

Кроме «бабушкиной елки», было и еще кое-что новое в эти праздники. Утром, в первый день Рождества, к нам «впустили слободских мальчиков «со звездой». Они ходили из дома в дом, вертели звезду и пели. Я видел это в первый раз. Большую бумажную звезду они сами смастерили, оклеили золотою бумагой и пестро разрисовали.

Когда они ушли, Матреша очень ворчала. Они наследили мокрым снегом, и ей пришлось убирать за ними.

В день Нового года я проснулся под звуки духовой музыки. Может быть, так бывало и раньше, но я этого не помнил. Теперь же я, полуодетый, кинулся к окну столовой, выходившей во двор, и увидел, что посреди двора стояли кругом музыканты в флотской форме и один, с белой палочкой в руке, стоявший в середине круга, командовал, как им играть. Самый плотный из всего хора музыкант страшно надувал свои щеки, выдувая басовые ноты из огромной трубы, перекинутой через его плечо.

Музыка продолжалась довольно долго, и вся дворня высыпала во двор послушать. Под самый конец вдруг заиграли «Боже, царя храни», мама мне сказала, что это музыка в честь нашего царя. Из бывших во дворе кое-кто стал креститься; думая, что так надо, перекрестился и я.

* * *

Мама очень стояла на том, чтобы мы изучали языки. Когда ушла от нас Марфа Мартемьяновна к дяде Всеволоду нянчить его дочь Нелли, мама взяла к нам в качестве приходящей бонны англичанку, дочь местного переплетчика, родившуюся уже в России. Мисс Элиза оказалась больше по названию «англичанка»; она вечно болтала с нами по-русски. От нее мы научились немногому; она не научила меня читать и писать по-английски, так как сама была полуграмотна.

От ее пребывания с нами я запомнил только одну песенку, начало которой помню и сейчас:

Djordgik podjik, pudnen pay
Kiss the girls, and make them cry…

Дальше этого дело у нас не пошло.

Позднее мы еще ездили на уроки английского языка к одной обрусевшей датчанке, которая была замужем за англичанином, механиком адмиралтейства.

Она учила нас «по методе Робертсона». Ей я обязан тем, что могу и теперь еще читать английские журналы и книги, – не без напряженной помощи, однако, лексикона. Но разговорный английский язык со своим условным произношением, которым плохо владела и сама учительница наша, так и остался для меня недосягаемым. Когда, гораздо позднее, мне удалось побывать в Лондоне, меня любезно выслушивали, но не понимали.

На немецком языке мама почему-то не настаивала, и нас с детства ему не учили.

Вскоре по рекомендации директрисы одесского Института для благородных девиц, дальней нашей родственницы, мама списалась с «вдовою Жакото», проживавшей в Baumes-les-Dames близь Безансона, чья старшая ее дочь Клотильда, недавно прошедшая курс «Ecole Normale» в Безансоне, решилась ехать в Россию, чтобы стать нашею гувернанткою.

Появление в нашем доме «mademoiselle Clоtilde Jacoto» имело место в конце лета. В доме у нас ей все понравилось. Только когда ей показали ее комнату, она, заглянув и в наши, запротестовала. Она нашла, что ее комната «immense» (огромна), и предложила, чтобы сестра Ольга спала с нею, а чтобы из комнаты сестры сделать «классную», о которой совсем не подумали. При этом она объявила, что у себя дома она спала «dans une toute petite chambre» (в совсем маленькой комнатке) и даже ночью приходилось держать окно не плотно закрытым.

Мама что-то упомянула относительно ее багажа, полагая, что с ним ей, может быть, будет тесно. На это она звонко рассмеялась и объявила, что ее багаж весьма не сложен.

Действительно, когда въехала во двор громоздкая подвода, с нее сняли и внесли в дом умеренных размеров «вализу» – в сущности корзину, обшитую черной клеенкой, и небольшой мешок-сак.

На другой же день принялись сообща за устройство «классной». Повесили несколько географических карт, приобрели письменные принадлежности, тетрадки; несколько учебных книг, которые она привезла с собою и какие были у нас, разложили на полках этажерки.

Милая mademoiselle Clotilde все как-то просто и жизнерадостно приветствовала, изумлялась размерам дома, дворов и сада, говоря, что это не городской дом, а целая усадьба: «une domaine».

Даже бабушка нашла ее симпатичной, особенно после того, как на ее вопрос, бывала ли она в Париже, та чуть не с ужасом ей отвечала: «oh, non, madame, jamais»» (о, нет, никогда!)