Дело о пропавшем боге

Ишмик поспешно распрямился. Шаваш хмыкнул. Но девушка вдруг взяла инициативу в свои руки.

– Господин секретарь, – закричала она, с недевичьей силой вцепившись в рукав Шаваша, – господин секретарь, да прогоните же вы его!

– Эй, Ишмик, – насмешливо сказал Шаваш, ухватив корзинку с орхидеями и пихнув ее в руки сводника, – ты слышишь, что сказала барышня?

Ишмик побледнел.

– Когда в следующий раз будешь грабить цветочную лавку, – продолжал Шаваш, – учти, что во время траура живых цветов не дарят.

Ишмик шваркнул корзинкой о берег. Та, спружинив, отлетела в пруд и гоголем поплыла по воде. Лепестки цветов опали и закачались среди кувшинок.

– Не зарься на чужой пирог, столичный щенок, – сказал насмешливо Ишмик, – к барышне Ильве сватаюсь не я, а наместник.

Два молодых человека глядели друг на друга, набычившись и сжав кулаки, готовые подраться из-за девицы, к которой ни один из них не питал никаких чувств. «Ладно, – подумал Шаваш, – Нан всегда сможет за меня почтительнейше извиниться».

– Как! Наместник забыл кодекс цветов и церемоний? – усмехнулся Шаваш.

Ишмик повернулся и бочком-бочком заспешил к изгороди.

– Смотри, секретарь, – бросил он на прощание, – за ложкой погонишься, так казанок упустишь.

– Наглец, – сказал Шаваш вдогонку и обернулся к барышне Ильве. Барышня, не выпуская его рукава, затрепетал. Ах, матушки-пряхи! Сплетите, сплетите сказку дальше: в самый безвыходный миг явился справедливый чиновник, прогнал сластолюбивых злодеев и увез жену в столицу!

Шаваш наклонился и нежно поцеловал руку барышни. Думал он о том, что сцена в саду, возможно, кем-то подстроена; и что теперь наместник не простит смелому секретарю сломанную корзинку, а столичному инспектору – смелого секретаря.

Маленькая и высохшая фигурка вдовы Увинь как-то не отвечала тяжелогруженому овалу стола и синей траурной скатерти, на которой церемонно толпились горшочки, мисочки, кувшинчики и плошки. Тут же стояла подарочная корзинка Шаваша, и из нее, ножками вверх, свидетельствовала почтение вдове маринованная курица и прочая снедь. Кроме животворной еды и искусственных мертвых цветов ничего не полагалось приносить в дом, где траур.

Запах кушаний смешивался с тяжелым, необычным каким-то траурным благовонием, от которого слегка кружилась голова.

Шаваш не заводил серьезного разговора до тех пор, пока блюда не были опростаны и унесены. Ни словом не намекал он и на происшествие в саду, но по оценивающему взгляду вдовы и по тому, как долго пришлось дожидаться в гостиной, Шаваш понимал, что та выспросила у дочери все, что могла, и примыслила все остальное.

Вдова Увинь не была ни особенно умна, ни особенно честолюбива. Она ничем не напоминала тех столичных кумушек, которые, несмотря на затворническую жизнь, держали в руках все нити политической борьбы, и на женских посиделках обговаривали сделки мужей, по видимости не встречавшихся друг с другом.

Она никогда не вмешивалась в дела мужа и сейчас мучительно сознавала, что те связи и привилегии, из которых и состоит капитал чиновника, утеряны ею, быть может, безвозвратно. Вдова давно простила мужу многое: и высокомерие, и ложь, и измены. Она понимала, что муж проводил время в веселых домах не по влечению сердца, а по долгу службы: он ведь принадлежал к окружению господина наместника, а в этом окружении отказ от подобных забав считался первым признаком нелояльности.

Одного она не могла простить ему сейчас: то, что муж разорвал по настоянию наместника помолвку дочери с сыном начальника городского кожевенного цеха, а своей смертью отдал дочь в лапы Вашхогу и поставил вдову перед надобностью выбирать меж бесчестьем и нищетой.

Утром милый друг Имия привел гадалку. Та долго трясла лукошко, запиналась, как школьник перед древней цифирью, и наконец велела во все довериться будущему зятю. Зятю? Наместнику-то? Вдова чуть не заплакала от досады, но потом сообразила спросить: какому зятю? И получила ответ: зять молод и из столицы. Гадалка не подвела: если молодой секретарь посмел ради дочери поссориться с посланцем самого наместника…

Конечно, вдова не до конца поверила кипарисовым палочкам в лукошке, боги лукавы и неверны, – когда ошибаются, а когда и намеренно врут. И, узнав о происшедшем в саду, бросила в курильницу дорогого приворотного снадобья. Снадобье пахло тяжело и непривычно, но вряд ли молодой чиновник поймет, чем пахнет – женщины куда больше мужчин знают о ворожбе.

На столе меж тем обосновался модный расписной чайник, затянутый, чтоб не остывал, в несколько слоев ткани, и поминальное печенье с глазком посередине. К абрикосовому варенью поставили чашки в форме абрикосовых же цветов, и ложечки, отлитые в форме абрикосовых листьев. Внесли жаровню с мигающими угольками – ночи были еще холодные.

– У кого из влиятельных лиц провинции были причины желать смерти вашего супруга? – спросил наконец Шаваш.

– Я мало что знаю о делах мужа, – вздохнула вдова.

– Но ведь он был близок к господину наместнику, не так ли?

– До последнего времени.

– Вам известна причина, по которой испортились их отношения?

Вдова вспыхнула. Шаваш понял, каков будет ответ.