Дело принципа

Reichsallee, то есть обсаженный липами проспект Империи, пересекала широкая, но недлинная Heldenstrasse, улица Героев. А дальше были три площади, как круглые шишечки на концах креста – площадь Императоров на конце проспекта Империи, а улица Героев справа и слева – если стоять спиной к старому городу – завершалась площадью Мужчин и площадью Женщин, Männerplatz и Frauenplatz. Здоровущий собор, заложенный на площади Империи, не был окончательно достроен и отделан – а может быть, его уже не достроят никогда, хотя он и сейчас неплохо выглядит и в нем даже иногда служат воскресную мессу – я, правда, там не была, но я вообще в такие места стараюсь ходить пореже. А если правду – не хожу вовсе…. Бедного Фердинанда Максимилиана его братец, то есть нынешний наш дедушка-кайзер, все-таки сумел вытолкать из страны, за океан, императором Мексики, а там его прикончили республиканцы. А ведь он хотел короноваться именно тут, в новом соборе, и вообще у него, говорила всезнающая госпожа Антонеску, был такой план: сделать Штефанбург третьей столицей всей Империи, а там, глядишь, и первой столицей сильно расширенного и обновленного Рейха. Поэтому вокруг недостроенного собора стояли пустые гранитные пьедесталы, числом двенадцать, где должны были торчать статуи главных императоров Европы, начиная от Октавиана Августа и Карла Великого. Включая моего сомнительного предка Генриха, прозванного Птицеловом, и всех самых лучших Штауфенов, Габсбургов и даже, вы не поверите, Гогенцоллернов. Несчастный эрцгерцог, сидя в Мексике, мечтал взять реванш за битву под Садовой, где мы позорно продули пруссакам, и соединить два рейха в один – под своей рукой.

Но его расстреляли, о чем господин Мане нарисовал картину, где особенно очаровательны зеваки, глядящие через забор, как солдаты с трех шагов палят в грудь пожилому господину в шляпе.

Так что его брат, то есть наш кайзер, не стал достраивать собор и доделывать площадь: наверное, решил, что такой размах – дурная примета. Поэтому площадь Империи постепенно превратилась в большой зеленый сквер, а на постаменты, не дождавшиеся императорских статуй, летом ставили большие дубовые кадки с цветами и апельсиновыми деревцами.

А вот площадь Мужчин и площадь Женщин успели завершить, и теперь там стояли полукружиями статуи героев и героинь нашей славной истории, но – простого звания, так сказать. Не царственных кровей. Я только один раз вместе с госпожой Антонеску бывала на Männerplatz, и мне не понравились эти бородатые косматые мужики с мечами и дубинами – я даже не стала читать, что на постаментах написано. А на Frauenplatz я вовсе ни разу не была – в ту нашу единственную прогулку я устала, а потом как-то не случилось.

Но вот сейчас я попросила извозчика заехать туда и сделать круг вдоль статуй.

Я смотрела, что там было написано – серыми буквами на черном граните – тяжелые немодные имена: святая Эрминегильда, мученица Адельгейда, поэтесса Хильдевинга, спасительница сирот мадам Кирхнер-Штюсс, отважная крестьянка Рудольфина Кнопп, мать пятерых павших героев Эржбета Донде, а дальше солнце светило прямиком на полированный камень, и прочитать не было никакой возможности. Все героини были стройные, гладкие, в античных туниках и накидках, с торчащими сквозь мраморные складки сосками небольших высоких грудей – и все как одна босиком. Я велела извозчику ехать совсем медленно и встала в коляске, держась обеими руками за деревянный крашеный борт. Моя голова оказалась вровень с босыми ногами героических женщин. Все эти ноги были совершенно одинаковые, с сильно выступающими большими пальцами, с квадратными, коротко подстриженными ногтями, второй палец короче первого, а мизинец – как прижатая к боку стопы треугольная пулька – да, ничего себе пулька размером в хорошую морковину.

Извозчик почти остановился – наверное, боялся, что я упаду, если коляску тряханет на мостовой.

– Всё, едем, – сказала я, садясь.

Он дернул вожжи, чмокнул-свистнул, мы тронулись.

Какой, однако, дешевый ремесленник этот скульптор! Все ноги, как одна. Я представила себе, как он, поставив на стол свою натурщицу, дарует бессмертие ее стопам и пальчикам, объясняя при этом, что таких ножек – верней, ножищ по три фута! – будет двенадцать пар, по числу героических женщин империи. «Ты рада, Минни?» Или Милли, или Мицци. Но уж точно не Хильдевинга. И конечно, не Адальберта-Станислава. Впрочем, вполне вероятно, что этот скульптор просто взял гипсовый слепок какой-то классической греко-римской ноги.

Я сняла ботинок и, натянув чулок до полупрозрачности, убедилась, что у меня совсем не такие ноги. Второй палец длиннее первого – как у Греты – а мизинец и вовсе чуть торчит вверх. Эх, не быть мне героиней. Ноги не те.