Дело принципа

– Нет, это ты все перепутала, – ответил Петер, глядя мне прямо в глаза. – Ты забыла символ веры. Иисус Христос есть сын Бога, но не в человеческом смысле, а в смысле мистическом и непостижимом.

Мне вдруг показалось, что на Петере появилась сутана и красная шелковая шапочка. Как будто это не студент из Белграда, не мой недавний приятель, а молодой кардинал Римской церкви. Он говорил, словно с соборной кафедры, перебирая четки и каждой бусиной отмечая каждое свое стальное слово:

– Иисус Христос есть Бог от Бога, сущий прежде всех веков. Ты понимаешь, Далли? То есть Иисус Христос и есть Бог, тот самый, который Саваоф. Троица неразделима и единосущна. Христиане верят не в трех богов – в этом нас несправедливо упрекают иудеи и мусульмане, – а в единого Бога. Поэтому, когда ты читаешь в Библии про казни египетские или про истребление вавилонских младенцев – ты что, думаешь, что это делал Бог-отец, а Бог-сын в это время стоял в сторонке и собирал цветочки? Нет! Это делал единый Бог – Бог Отца и Сына и Святого духа, то есть Иисус Христос.

– На одну треть? – спросила я.

– То есть? – не понял Петер.

– То есть Иисус Христос виноват на одну трать в истреблении вавилонских младенцев?

– Что за чушь! – возмутился Петер и стал размахивать четками. – Что за бред? Что за ересь? Злейшая ересь! Не на одну треть, а целиком. Каждая из ипостасей Святой Троицы есть целый Бог. А потом, что значит «виноват»? Как можно прикладывать это понятие к Богу? Это вавилоняне виноваты, за что и получили справедливое возмездие Божие. Ты поняла?

– Я поняла, – сказала я. – Я все поняла, что ты хотел рассказать своей притчей. Вернее, вы хотели, ваше преосвященство.

Но, как только я произнесла эти слова, кардинальская сутана и шапочка куда-то исчезли и в ногах моей кровати снова сидел Петер, худой и костлявый.

– Я все поняла, что ты хотел сказать, – продолжала я. – Что люди – свиньи, неблагодарные и жадные, но справедливость, пускай жестокая, все равно рано или поздно настанет. Правда?

– Правда, – кивнул Петер.

– Правда, но только наполовину, – сказала я. – Люди – свиньи, это точно. А вот справедливость не настанет никогда. Сам увидишь, если доживешь до победы революции. А вообще я совершенно уверена, что там, на острове под названием Сундук мертвеца, никакого Иисуса не было. И чудес никаких не было. И неблагодарности не было. И божьей кары не было тоже. Это был просто сон. Пиратам, умиравшим от жары и жажды, это просто приснилось.

Но ведь и мне тоже приснился этот разговор с Петером.

Я проснулась. В комнате было совершенно темно. Никто не сидел у меня в ногах кровати. Поэтому я повернулась на другой бок и спокойно заснула, что на самом деле было очень удивительно, если вспомнить, что произошло прошлым вечером.

«Страшно подумать…» – говорила я сама себе уже утром, потягиваясь в постели. В комнате все равно было темно. Занавески были непроницаемо плотные. Наверное, Фишер специально такие устроил, чтобы графиня фон Мерзебург, живущая напротив, не заметила света в окне. Господи, какая чепуха – все эти игры тайной полиции. И при чем тут я? Мне гораздо интереснее было другое. «Страшно подумать, – шептала я, – какая я ледяная и бездушная. Почему меня совершенно не гложет совесть или хотя бы страх из-за того, что случилось прошлой ночью?» Наверное, всего каких-нибудь восемь или девять часов назад. Кстати, который час?

Я встала с постели.

Ночной рубашки у меня не было, и поэтому я спала как была, в бюстгальтере и панталонах. Я высунула голову в дверь, в коридоре было тоже темно, но из соседней комнаты (из той, которая была обставлена в канцелярском духе, я же говорила) шел свет. Я позвала Фишера. Никто не откликался. Я обошла всю квартиру. Там было всего три комнаты: вот эта канцелярская гостиная, в которой мы сидели с Фишером, комната с кроватью, где я спала (язык не поворачивается назвать ее спальней), и еще одна комната, обставленная совсем уже по-дурацки: широкая, ничем не застеленная кровать с пружинным матрасом, четыре стула, маленький стол, похожий на карточный, и несколько деревянных ящиков у стены. Еще там была кухня с газовой плитой и, слава богу, ванная комната с горячей водой, чем я не преминула воспользоваться. Фишера не было. Я не знаю, когда он ушел. А времени было без пятнадцать десять – часы висели на стене в гостиной.

«Да, – то ли думала, то ли сама себе говорила я, вернувшись после ванны в комнату и снова забравшись под одеяло, – почему мне ни капельки не совестно и ничуточки не страшно?».