Дело принципа

– Как это он меня любит? – пожала плечами мама и опять усмехнулась.

Я решила, что хватит паясничать, и сказала со всей серьезностью, на которую только была способна в это утро:

– Очень любит. Просто обожает. Больше жизни.

Князь Габриэль тем временем окончательно проснулся или сделал вид, что проснулся. Во всяком случае помотал головой, протер глаза, смешно пофыркал и сказал, зевая и тайком потягиваясь, вытянув руки вдоль тела, сжимая и разжимая кулаки:

– Графиня, я, с вашего позволения, пойду наверх. Посплю там. Прощай, сестричка, – это он уже мне сказал.

– Боже, милый мой, – сказала мама, – мы тебя разбудили. Прости меня. Мне так хотелось, чтобы ты подремал на воздухе после такой ужасной ночи. А здесь сухо и тепло.

– Тогда лучше, может быть, я пойду? – спросила я.

– Что ты, что ты, – сказал Габриэль. Встал, потрепал меня по плечу и двинулся к дому.

– Минутку, – сказала мама. – Далли, подожди меня минутку.

И пошла за ним.

Что, он не мог сам дойти до дома? Ага, наверное, она почему-то хотела проследить и убедиться. А может быть, она даже запирала его в квартире. Если поверить всему, что рассказывал Фишер, наверное, так оно и есть. Господи, зачем я связалась с этими людьми? Зачем только подобрала этот проклятый кошелек? Но теперь уже всё.

– Ты что, запираешь его в квартире? – спросила я маму, когда она вернулась и снова уселась в соломенное кресло.

– Да, конечно, – ответила она безо всякого смущения. – А как же иначе?

Я не поняла, что она имеет в виду, но не стала задавать лишних вопросов.

– Вот оно как, значит, – сказала я. – Ладно. Так о чем мы с тобой? Ах, да. Папа был бы счастлив, если бы ты к нам вот так вот неожиданно, как я к тебе, пришла бы. Будь уверена, тебя никто бы не заставил сидеть на скамейке перед входом.

– А если он меня так обожает, – спросила мама, – почему он не пришел сам?

– Наверное, гордость, – сказала я.

– А у меня? А у меня, по-твоему, нет своей гордости?

– Ну, – сказала я, – скучно-то как. Поединок двух гордынь. Гордость и предубеждение, и все такое. Неужели нельзя проще?

– Вовсе он меня не любил, – вдруг сказала мама. Сказала очень простым голосом, как будто она не графиня, а продавщица в магазине, а то и вовсе на рынке. – Не любил он меня ни капельки. Но даже это не самое страшное. Разные бывают отношения между мужчинами и женщинами. Бывает сначала влюбленность, потом привычка, а потом у кого как: у одних благодарность, у других раздражение. Но мы с ним даже до привычки не дожили. Привычка где-то на шестом году появляется. Вот тогда-то мы и расстались.

– Но почему? – спросила я.

– Он был поразительно, невероятно холодный человек, – сказала она. – Ледяной. Пустой внутри.

– Как ты можешь? – сказала я. – Он такой умный. Он столько читал. Он столько знает. Он такой внимательный. А когда он вертит головой и говорит, что ничего не помнит, он только притворяется. Ты что, не знаешь? Это у него манера такая, пускай глупая. Но что ж, каждый имеет право. Ты знаешь, у него есть друзья – ты их сама видела. Каждый из себя что-то корчит. А ты сама разве никогда не корчила из себя хоть кого-нибудь?

– Ах, да я не о том, – сказала мама. – Ты говоришь, он много прочитал? Да. Я обратила внимание. Пустота, заполненная умными книгами.

Я вспомнила, как папа сам говорил мне о себе: «Книги падают в меня, как в колодец, и тонут». Может быть, здесь что-то есть.

– Погоди! – закричала я. – Он же тебя обожал. Он на коленях перед тобой ползал. Выполнял малейшие твои капризы, а ты над ним издевалась. Разве нет?

– Это он тебе рассказал? – возмутилась мама.

– Нет, в газете прочитала! – закричала я.

– Значит, он передо мной на коленях ползал, выполнял все мои капризы?

– Да, да! – сказала я. – В глаза заглядывал. Ловил каждый вздох, каждый взмах ресниц. Пытался угадать все твои желания. Ты над ним издевалась, оскорбляла его, обзывала его дурным актером, посылала в Москву, к этому маэстро… – я вдруг забыла его фамилию. – Ну как его? Пшибышевский? Выспянский?

– Станиславский, – сказала мама. – Он что, и это тебе рассказал? Какая у него, оказывается, прекрасная память. Теперь я понимаю, почему он притворяется маразматиком, который роется в записной книжке. Ему, наверное, стыдно, что он запоминает все, как фонографический аппарат. Люди должны что-то забывать, Далли. Забвение – это такой же божий дар, как память. Ну ладно, хватит умничать.

– Ну почему, почему? – закричала я. – Давай поумничай еще немножко. Я очень люблю, когда умничают.

– Вот! – закричала мама, – Ты вся в него! Вы все время умничаете и ничего не чувствуете.

– Неправда – сказала я. – Я все время думаю о том, что со мной делается. И вообще, что такое «чувствовать»? Чувства, мама, это много-много-много мелких-мелких-мелких мыслей. Таких маленьких, что по отдельности не ухватить. Они сливаются вместе – получаются чувства.

– Хватит, – сказала мама и хлопнула ладонью по своему этюднику, отчего маленькая фарфоровая чашечка с водой, стоявшая в нем, подпрыгнула и упала на землю, на лету обрызгав мамину юбку грязноватой акварельной водичкой.