Дело принципа

Эта улица была уже немножко другая. Дома были повыше, тоже очень роскошные, но безо всяких претензий на Версаль или Сан-Суси. А некоторые участки были разделены невысоким забором пополам, и этот забор утыкался прямо в стену дома между двумя окнами. То есть дом делился между двумя хозяевами. Дальше пошли трех– и четырехэтажные дома, уже совсем городские, и улица постепенно переставала быть аллеей, превращаясь в обычную, очень хорошо мощенную и прибранную, но все-таки городскую улицу. Одна разница – тротуары широкие. Гораздо шире, чем у нас в Нидере. Настолько широкие, что посреди тротуара были сделаны небольшие газоны, где росла хорошо подстриженная трава и по углам стояли кадки с цветами. Здесь уже время от времени встречались люди. Полицейский стоял на углу, теребя свою шашку. Девушка с корзинкой, в белом чепчике, по всему видно – горничная, спешила по своим делам. Запахло бензином. Этот запах у нас в городе (я уже говорю у нас, потому что я точно понимала, что Инзель – это совершенно другой город, а может, вообще другая страна) – даже у нас этот запах был редок. А здесь время от времени нас обгонял большой фырчащий лакированный фургон на красных колесах с маленькими стеклянными дверцами. Смешно крякающий своим сигналом и оставлявший за собой сладкий и душный, головокружительный запах двадцатого столетия. Который мне всё-таки не нравился.

«Конечно, – подумала я со своей дурацкой страстью делать замечания и вносить поправки, – конечно, весь этот Инзель был построен совершенно неправильно. Надо было сделать так, чтоб вот эта городская, оживленная его часть была ближе к мосту, а вот та, дворцовая, уединенная, конечно, должна была быть задвинута в самый конец. Хотя бы для того, чтобы люди на своих колясках и автомобилях не ездили мимо. Но в жизни все не так, как мне хочется. Кроме того, может быть, что люди ездили в основном по Четвертой авеню, ну, в смысле по Четвертой Римской улице, и она-то была самая оживленная, а на Вторую Римскую, где были сплошные дворцы, мы заехали случайно – ну, как в тот раз, когда мы заехали на рабочую окраину. Точно так же, только с обратным знаком. Господи, – думала я, – ну когда же мне наконец надоест в уме исправлять ситуацию!»

Но вот мы, кажется, приехали. IV/15 – это был довольно большой и высокий (я даже запрокинула голову, чтоб его хорошенько рассмотреть) пятиэтажный дом, построенный скорее всего недавно. В том духе тоскливо-изящного модерна, от которого сейчас все просто с ума сошли. Непременные увядшие ирисы, плакучие лилии, большие трагические маски женщин с полузакрытыми глазами и длинными, струящимися с четвертого этажа до второго белыми волосами на фоне свето-зеленых стен. Дом в виде фарфоровой сахарницы фирмы «Веджвуд», или что они там имели в виду. Вот в таком доме жила графиня фон Мерзебург, моя мама. Я на всякий случай попросила извозчика обождать, спрыгнула и подошла к подъезду. Там была табличка: большая рамка из черного металла, в ней прорези, против каждой прорези круглый шарик. В прорезях были какие-то фамилии. У меня кружилась голова, билось сердце. Я не могла разглядеть. Тем более что глаза не сразу привыкли к тени – табличка была под сильно выдающимся вперед металлическим козырьком, а мы последние десять минут ехали по солнцу. Вот, наконец, фон Мерзебург. Мне не понравилось, что она была последняя в ряду. У меня рот пересох. Я облизала губы и нажала на этот шарик. Очевидно, мамина служанка должна была спуститься и отворить подъезд. Странное дело, но я почему-то не стала сама открывать дверь. Мне казалось, что это неправильно, что есть порядок: нельзя без спроса переступать чужой порог, даже если это порог многоквартирного дома. Я подумала: сколько времени нужно, чтобы услышать звонок, а потом спуститься вниз? Минута, две, три? Интересно, в каком этаже она живет? Я огляделась. Окна бельэтажа были плотно закрыты атласными занавесками. Так называемыми французскими, собранными в полукруглую чешую. Я отступила на шаг. Почему-то мне показалось, что мама сейчас смотрит на меня сверху. Но солнце, которое как раз вылезло из-за горы Штефанбург, из-за той скалы, где стоял самый первый монастырь, помните? – солнце от радости, что вышло наружу, изо всех сил поливало желто-красным черные зеркальные стекла. Радуги стояли в воздухе, а может быть, не воздухе, а в моих глазах, потому что я, кажется, заплакала. Я вдруг представила себя сироткой из народной сказки. Куда-то исчез извозчик. Растаяли мои ботиночки с шелковыми бантиками по бокам. Истлела и исчезла накидка, и парижская сумочка в руках – папин подарок – тоже пропала, превратившись в холщовый мешочек. Я стояла босиком на грязной колкой мостовой и плакала, и умоляла маму спуститься ко мне со своих графских высот.

Фу!