Дело принципа

– В смысле? – спросил папа.

– Да безо всякого смысла! – закричала я. – Что за странная привычка! На самый простой вопрос отвечать вопросом! Зачем спрашивать «в смысле?» про то, что и так понятно? «Ты хочешь есть?» – «В смысле?». «Ты хочешь спать? – «В смысле?» Какой еще должен быть смысл? Любишь или нет?

– Да, – сказал папа. – Люблю. Понимаешь, Далли… или лучше так: не дай бог тебе понять, Далли. Она была безмерно виновата передо мной.

– Стоп! – закричала я. – Повтори!

– Она была безмерно виновата передо мной, – повторил папа.

– Это стих, – сказала я. – Зачем ты говоришь стихами?

– Какой стих? – папа ничего не понимал.

Я сама не очень хорошо понимала, но чувствовала.

– Это стихотворение русского поэта. Про то, как человек узнает о смерти любимой женщины, которая его бросила, которая была перед ним виновата. И он плачет, всё ей простил и просто плачет.

– Какого русского поэта? – спросил папа. – Я не читал русских поэтов. Я с трудом разбирал газету «Новое время» вместе с твоей мамой. А, нет. Я читал стихотворный роман Александра Пушкина про Евгения Онегина. Но это явно не оттуда.

– Не оттуда, – кивнула я. – Это другой стих. Это написал другой поэт. Вернее, напишет. Напишет через много лет.

– Как его зовут? – спросил папа.

– Ойген Вайнбраннтер, – сказала я. – Очень мещанское имя. Но поэты давно уже все из мещан, тем более в будущем. Тем более через пятьдесят лет. Когда он напишет этот стих.

– А почему у русского поэта такое странное имя? – спросил папа.

– Так бывает, – сказала я. – Это Россия, там все вот так бывает, ты же мне сам говорил. А зачем ты все сочиняешь? С голубем? Вернее, с голубкой. Помнишь наш разговор? Ты же только что сказал, что она, во-первых, здесь. Во-вторых, живет скромно, но достойно. Откуда эти выдумки про больную нищенку?

– Не знаю, – беспомощно сказал папа. – Мне на какую-то минуту так показалось. Может быть, я этого хочу. Чтобы она нуждалась во мне. Чтобы я, наконец, стал тем единственным, кто ее приласкает и обогреет, накормит и вылечит. Не знаю. Ничего не знаю. Но я ее очень люблю. И мне кажется, если бы все вернуть, я бы даже переспал бы с этой Эмилией – только бы ей было приятно. Я бы ловил любое ее желание, угадывал бы его в каждом взгляде, в каждом вдохе, в каждой интонации ее насмешливого и капризного голоса. Я служил бы ей и наслаждался бы этим.

Я на него смотрела внимательно и видела, что он, скорее всего, не врет. Что он в самом деле наслаждался бы и даже сейчас наслаждается в уме своей покорностью маминому своеволию, маминой жестокости, капризам, злости, невниманию. Презрению. И, глядя на него, я поняла маму. Я поняла, что ей это не нужно. Что ей, наверно, нужен был если не злой и своенравный муж, то, может быть, более равнодушный, не так сильно сосредоточенный на ней, который занимается чем-нибудь еще, кроме чтения книжек и прогулок в аллеях с обожаемой женой. Чем угодно: военной службой, охотой, хозяйством, стихами, да хоть бы и деревенскими девчонками. И еще я поняла, что мне, наоборот, это бы очень понравилось. Во всяком случае, сейчас. Сейчас мне нравилось и странно волновало, что передо мной сидит мужчина, взрослый, уже чуть-чуть седеющий, физически сильный, красиво и дорого одетый, потому что богатый и знатный, а на лице у него написано наслаждение покорностью, наслаждение рабством, наслаждение полным растворением в желании, капризе, команде женщины.

И какой-то черт меня дернул, и я, закинув ногу на ногу и дерзко поигрывая туфелькой, двигая мыском, так, что задник то съезжал, оголяя мою пятку в желтом чулке, то снова прятал ее, сделала надменно-капризное лицо, вытянула губы и чуть-чуть их надула, и негромко, задумчиво глядя куда-то в угол комнаты, сказала:

– Если есть хорошее вино, то принеси… Поскорей…

Сбросила туфельку и пошевелила пальцами.

Папа сдвинулся с дивана, порываясь встать и принести мне вино, и упасть передо мной на колени, и обнять мои ноги, и на его лице на миг заиграло то самое чувство сладкого рабства. Заиграло ярко, отчетливо.

Но в ту же секунду или даже в полсекунды он понял, что происходит.

Он быстро встал с дивана, шагнул ко мне и залепил мне пощечину. Настоящую, сильную, как шулеру в картежном клубе. Не думая о том, что перед ним шестнадцатилетняя девушка, а не какой-то мужлан с бычьей шеей. После этого он снова сел, прямо и строго посмотрел на меня. Я едва удержалась, чтобы не заплакать. Но я смогла. Я потрогала языком вспухшую изнутри губу. Было кисло. Наверно, текла кровь. Я сглотнула. Мы так посидели молча, наверно, целую минуту.

– Ты, надо думать, хочешь попросить прощения? – спросил папа.

– Да, – сказала я. – Я должна сказать: «Прости меня, папочка!» – или ты и так все понял?

– Я и так все понял, – кивнул папа, – но сказать ты все равно должна.