Дело Судьи Ди

Богдан напрягся, стараясь не выдать себя. Словно наяву, вновь зазвучал в его ушах голос градоначальника Ковбасы[27]: «Я готов отвечать, но пусть меня судят тайно. Обещай. Иначе все пойдет насмарку. Если все, что я натворил, окажется безрезультатным, оно и впрямь станет просто преступлением. Его оправдывает лишь победа. Не отнимай ее у меня».

И еще: «Знаешь, еч, без моих признаний никто ничего не докажет. Останется только святотатственное хищение, учиненное баку, и безобразное насилие, учиненное хемунису. А я… Харакири всякие у нас не в ходу, но я и попроще придумаю… напьюсь вот и из окошка выпаду с девятого этажа. И все. И вообще никакого не будет суда».

И тогда Богдан понял: это единственный выход.

Нельзя было допустить, чтобы честное начальство было опозорено, а обе нечестные секты усилились вновь. Тут Ковбаса, заваривший сатанинскую кашу, был прав. Если бы он ее не заварил — и разговору б не было, но коли заварил…

Государственная польза требовала…

И в то же время нельзя было, чтобы градоначальник, из лучших побуждений мало-помалу докатившийся до вопиющих и к тому же чреватых потрясением народного доверия человеконарушений, не понес наказания. Просто отпустить преступника Богдан не мог.

Справедливость и правосудие требовали…

И что было делать?

«Не буду этого обещать», — сказал Богдан тогда и ушел. И взгляд еча, грузно сидящего в своем рабочем кресле, жег ему спину, пока он пересекал пространство огромного темного кабинета… и потом, в коридоре, на лестнице… на морозной мосыковской улице… да и теперь Богдан чувствовал этот взгляд ровно так же, как в те первые страшные мгновения, когда выбор уже сделан, и его не переиначить, и его нельзя, не нужно переиначивать, потому что любой иной хуже. Еще хуже.

— Ничего, — проглотив ком в горле, сказал Богдан. — Ничего не хочу рассказать.

Мокий Нилович потоптался. Надел наконец свою шубу, застегнулся. Глянул на Богдана исподлобья:

— И впрямь ли Ковбаса оттого с собою кончил, про что в записке написал? Мол, совесть заела — какой я городу начальник, если не предвидел, не понял, не предотвратил… Ничего тебе на ум не приходит?

— Думаю, и впрямь оттого, — твердо сказал Богдан и взглянул старому другу и руководителю прямо в глаза.

Мокий Нилович тяжело вздохнул. Отвернулся.

— Смотри, Богдан, — тяжело проговорил он. — Тебе работать, тебе жить…

— Смотрю, Раби Нилыч, — сказал Богдан. — Еще как смотрю. Во все глаза.

— Ну, ладно… — недоверчиво пробормотал цензор.

— Всего вам доброго, Мокий Нилович.

— И вам с супругой. Творч усп[28], Богдан. Звони иногда.

— Обязательно. Может, и в гости заеду.

— Непременно заезжай.

— Спасибо вам за все, Раби.

— А вот это ты брось, — сердито сказал Великий муж и сам открыл Перед собою дверь на лестницу.

Багатур Лобо

Ханбалык, Дашалар, харчевня «Собрание всех добродетелей», 22-й день первого месяца, первица, около трех часов дня.

— Празднество обещает быть удивительным, — веско сообщил Багу Кай Ли-пэн и отправил в рот тонкий ломтик «сунхуадань» — особым образом приготовленного утиного яйца, которое сырым долгое время выдерживают в смеси соломы и глины, после чего получившийся продукт распада, полупрозрачную темноватую сферу белка с черным шариком бывшего желтка в центре, освобождают от скорлупы, режут ломтиками и подают на стол; изысканнейшая закуска! Баг очень любил сунхуадань. — Приготовлены совершенно новые шутихи, так что зрелище будет небывалое, да. Я видел в нашем Управлении списки — это, знаешь, еч, что-то особенное: один «дракон длиною в двадцать шагов[29], мерцающий пятью цветами в небе в течение получаса», чего стоит! — процитировал Ли-пэн по памяти.

Приятели сидели в уютном трапезном зале на втором этаже харчевни «Собрание всех добродетелей», одном из многих ханбалыкских заведений подобного рода, где главным номером кулинарной программы была знаменитая ханбалыкская утка. Кай расстарался и заказал столик заранее, за целую седмицу, как и было принято в «Собрании». И вот пышущий здоровьем улыбающийся повар в ослепительно белом халате вывез из ведущего в кухонные помещения коридора и подкатил к трапезничающим особый столик с металлической крышкой, дождался, пока две миловидные ханеянки в правильном порядке расположат на его поверхности большое блюдо и целую утку — специальным образом обжаренную, истекающую жиром и издающую вызывающий слюнотечение аромат, — и, не медля более, приступил к священнодействию: с удивительным проворством и точностью стал нарезать птицу на непременные сто двадцать частей, включая сюда лапки и клюв. Большой нож, легко постукивая, сверкал в опытных руках умельца, и утка постепенно переходила из состояния тушки в веер аккуратно разложенных на блюде аппетитных, почти одинаковых по размеру ломтиков.