Дело Судьи Ди

— Как они славно смотрелись бы вместе, — проговорила она негромко. Богдан сразу понял, о ком говорит его супруга: Баг и принцесса. Принцесса и Баг. Весь вечер они глаз не сводят друг с друга…

— Правда, — сказал он.

— Как ты думаешь, из этого что-нибудь получится? — спросила Фирузе.

— Не знаю…

— Мне бы очень хотелось. Сколько же можно Багу…

— Вообще-то это несообразно, — солидно и раздумчиво начал разбирать существо проблемы Богдан. — Ланчжун и принцесса… Это тоже нарушение великого постоянства. Но… не ради силы, не ради власти, не ради честолюбия… Наверное, это все-таки другое дело. Может, тоже веление жизни?

— А как Стася, не знаешь? — вдруг погрустнев, спросила Фирузе. Богдан покачал головой:

— Нет.

— Нехорошо.

— Жизнь… — пробормотал Богдан, словно это все объясняло. — Жизнь.

Наверное, это и впрямь объясняло все.

— Сказано в суре «Свет», — подал голос бек Кормибарсов, от Фирузе уже знавший историю недолгого увлечения честного ланчжуна, — в аяте двадцать седьмом и двадцать восьмом: «Верующие! Не входите в чьи-либо домы, кроме своих домов, не испросивши на то позволения, и приветствуйте жителей их желанием мира, за это вам хорошо будет. Если там никого не встретите, то не входите, покуда не будет вам позволено; если вам скажут: воротитесь, то воротитесь». Пророк заповедал это и для людей, и для государств, и для отношений мужчин с женщинами. Для всего. Твой друг и та дева вошли друг к другу — но никого не встретили…

— Может, и так, — неохотно согласился Богдан.

Но у Фирузе уже другая забота была на уме.

— Как-то там Ангелина? — на миг чуть поджав губы от внезапно налетевшего беспокойства, проговорила она.

— Спит, наверное, по своему обыкновению, — успокоил жену Богдан. — А если что — Хаким уже совсем взрослый, он присмотрит.

— Жаль, внука нельзя было сюда взять, — сокрушенно поцокал языком бек. — Конечно, детям тут не место, но все ж… Как ребята в Ургенче бы завидовали! Императора видел! Но зато, — тут же утешил бек сам себя, — пригодился с Гелькой посидеть… Мужчина! Опора!

Умело лавируя между пирующими, к ним приближался императорский посланец.

— К кому это он? — пробормотал немного уже захмелевший Богдан и заозирался кругом, пытаясь уразуметь, кому из близсидящих император мог предоставить слово на сей раз. Пока он крутил головой, посланец подошел вплотную.

— Драгоценный преждерожденный Оуянцев-Сю, — низко поклонился посланец.

Богдан ошалело уставился на него:

— А?

— В небесной милости своей владыка повелевает вам произнести праздничное пожелание.

Очки едва не свалились со сразу вспотевшего носа Богдана. Он водворил их на место пальцем и поднял голову, посмотрел на помост — туда, где в самом центре, лицом к югу, под желтым балдахином пребывал владыка. «Интересно, ему уже передали мой подарок или нет? — невпопад подумал Богдан. — Конечно же нет, там их столько, подарков этих… За седмицу не разберешь».

Посланец не собирался повторять дважды; его уж и след простыл.

Фирузе молча сжала пальцами локоть мужа и тут же отпустила.

— Давай, сынок, — сказал бек. — Перекрестил бы тебя — да Аллах не велит…

Богдан встал, и лучи телевизионных светильников скрестились на нем так же, как бесчисленные взгляды. Гомон зала медленно опал. Стало тихо.

«Что сказать?!»

И тут Богдану почему-то припомнился Дэдлиб.

«Есть только одна культура, просто одни продвинулись в ней больше, а другие — меньше…»

«Может, — подумал Богдан, — по телевизору он тоже меня увидит… и такие, как он… у нас их тоже немало…»

— Мы имеем лишь две силы, которые способны подвигнуть человека делать то, что порою так необходимо и так не хочется: поступаться собой ради ближних и дальних своих, — немного сипло начал Богдан. Покрутил головой, сглатывая внезапно вспухший комок в горле; поправил очки сызнова. — Это стремление иметь чистую совесть и стремление избежать наказания. Если люди перестают понимать, что такое чистая совесть, если перестают ощущать увеличение того груза, что волей-неволей копится в душе любого, остается лишь страх наказания. Страх за себя. Это тупик, распад, гибель. В истории были примеры… Нельзя дать сникнуть совести. А совесть… совесть — это долг перед тем, что называют святынями. Есть святыни частные — семья, дети, друзья… Но есть и общие для каждого народа. Только пока они живы, народ остается народом и не превращается в толпу, в шайку… У разных народов святыни разные. У одних почтительность сына и подданного да Жалобный барабан, у других — заветы Пророка и его плащаница… или небрежение благами земными и всечеловечность какая-нибудь… или, наоборот, права человека… или какое-нибудь сражение с врагом, который и врагом-то быть давно уж перестал…

«Долго говорю, — вскользь подумал Богдан. — И сбивчиво. Не умею я этого… То ли дело цзайсян — как красиво завернул! Надо скорей…»