Дело Варнавинского маньяка

— Да. Полагаю, Помпей Ильич, что часика в три-четыре самое то. Спать будут.

— Итак, — констатировал исправник, — полтора дня на сборы. Когда и где встречаемся? Верхами до Бочкарихи часа два.

— Три, — возразил Лыков. — Дорога плохая. И лучше прибыть чуть раньше, нежели чуть позже.

— Согласен. Собираемся в час ночи на понедельник на мосту через Красницу. С оружием. Держим все в тайне. Дал бы Бог, дал бы Бог… Если разгромим Челдона, хоть будет чем оправдаться перед губернатором. Иначе мне не служить!

— Жду вас у себя в воскресенье к четырем часам для утверждения плана, — завершил беседу Алексей. — А я, пожалуй, пойду прилягу…

15. Тем временем…

Форосков толкнул замызганную дверь и вошел в кабак. В нос ему шибануло крепким амбре, одинаковым для всех заведений низкого пошиба. Преобладали два запаха — табака и кислой капусты. Тонкое обоняние могло различить еще и другие ароматы: заплеванного пола, дешевой водки и немытого тела…

Скривившись, Петр облокотился о стойку и осмотрелся. По большой комнате были расставлены столы и лавки грубой работы. Освещение предоставляли четыре масляные лампы, еле различимые в клубах дыма. У задней стены завсегдатаи выстроили своего рода табль-дот, соединив в линию три стола. Во главе сидел молодой кудрявый парень с очень красивым лицом и живыми глазами. Несмотря на привлекательность, лицо это носило, как пишут сочинители, печать порока. Проще говоря, это была помятая физиономия смолоду развращенного человека. Безусловно, парень и был тем Ваней Модным, о котором говорил Лыков. Справа и слева от него расселось полтора десятка сверстников, охотно потреблявших водку. Рожи у них были такие, что в темном переулке обывателя родимчик хватит… Компания вела себя по-хозяйски: орала, материлась; на конце стола играли в карты.

Прочие посетители сидели поодиночке или мелкими кучками. Обстановки они отнюдь не портили: такие же гнусные рожи, такое же бесцеремонное поведение. Настоящий притон!

Кабатчик за стойкой, высокий, грузный, обратил на нового посетителя свое внимание:

— Чего изволите?

— Плесните-ка мне пендюрочку.

Хозяин взял ручку маленького ковша, но посетитель покачал головой:

— Косушку[57]. И пожевать дайте чего-нибудь.

— Все здесь. — Кабатчик кивнул на стойку, где лежали соленые огурцы, каленые яйца, нарезанные хлеб и печенка. — У нас кабак, а не трактир. Пожалуйте к Островскому, ежели кушать угодно.

— Спасибо за совет, Нил Калинович. Воспользуюсь как-нибудь. Кузя Однопалый так и говорил: у Коммерческого токмо ничего не жри, а то дрищ прошибет. Пей не закусывая!

Кабатчик сразу оттаял лицом:

— Однопалого изволите знать? Сродник он мне.

— Шурин ваш сейчас в Нижнем сидит, в остроге, под следствием. Поклоны передает.

— Благодарствуйте. За что его опять?

— Да все за то же самое. Захотел триста, а взял свиста! Злые люди доброго человека в чужой клети поймали.

— Эвона как… Невезучий он, завсегда попадается. И что ему теперь будет?

— Если узнают про рецидиву… ну, что он не в первый уж раз, то четыре года в цинтовке[58]. Но они не узнают. Я Кузьме хороший вид переслал. Вывернется.

— Нешто отпустят?

— Как его отпустят, ежели он попался? Но отделается легко: шесть месяцев арестного дома. Осенью ждите шурина в гости. В октябре примерно.

— Спасибо за новости, господин…

— Форосков Петр Зосимович.

Мужчины церемонно пожали друг другу руки.

— А писульки Кузьма никакой не передавал?

Посетитель молча выложил на стойку листок бумаги. Кабатчик внимательно прочитал записку и улыбнулся:

— Милости прошу дорогому гостю! Поесть с дороги не желаете? Мигом сотворим!

— Благодарствуйте, Нил Калинович. Я не с дороги. Вчера еще приехал, остановился у Подшибихина и хожу, приглядываюсь. Посоветоваться бы с вами хотелось.

— Вы, извиняйте, не в розыске?

— Нет. И бумаги у меня хорошие. Но светиться в нашем деле никогда не следует. Сыщики в городе есть?

— Один только, но зато какой… В землю зрит на два аршина. Щукин Иван Иванович.

— Будь хоть пес, лишь бы яйца нес. Договориться с ним можно?

— Смотря об чем.

— Чтобы не цеплялся, пока я тут у вас проживаю.

— Попробую поговорить. А жить-то в нашем захолустье вам для чего?

— Нужды всего три. Я вам, Нил Калинович, их сейчас обскажу, а вы ответите, не многого ли я прошу. Просьбы свои я готов оплачивать.

— Калиныч, водки сюда! — раздался от стола окрик Вани Модного. — И курганчик пива!

— Несу!

Коммерческий схватил с полки два штофа и побежал к горчишникам. Когда он вернулся, Форосков полюбопытствовал:

— Что за щенок? Сопли еще не высохли, а ведет себя так неуважительно.

— Ванька Селиванов. Богатейшего в городе купца сынок, вот и кочевряжится.

— Может, его за вихры оттаскать? Только скажите.

— Не надо, Петр Зосимович. Хоть и наглый, ваша правда, но столько денег в кабаке оставляет, что я ему прощаю. Да и видите, какая орава? Все с ножами.

Форосков пренебрежительно сплюнул на пол:

— Я им ихние ножики знаете куда засуну? И в заведении порядок будет.

— Вы бы лучше про свои просьбы. Помнится, их было три.

— Да. Первая — мне надобно кой-чего сбросить. Бимбары, четыре штуки, и все рыжие[59].