Дело Варнавинского маньяка

Через два часа все было закончено. Волостной старшина с сотским увели пойманных воров — Лыков велел сегодня же доставить их в Варнавин. Сыщики закрыли дом на засов и усадили попавшегося барыгу в горнице. Было тихо, лишь за перегородкой приглушенно рыдала жена. Трясисоломин сидел молча, потерянный и бледный. Потом обратился к Лыкову:

— Ваше высокоблагородие, а дозволено будет, чтобы семейство со мною поехало?

— Решать им, но я не советую. На них казенного содержания не полагается, работы там никакой нет. С голоду помрут.

Блатер-каин закрыл лицо руками и сидел так некоторое время, затем спросил глухо:

— Сбираться, што ли?

— Погоди, — ответил Щукин. — Есть один манер, которым ты можешь из-под каторги выскочить. И дома остаться.

Трясисоломин отдернул руки, пристально посмотрел на сыщика. Облизнул сухие губы и спросил шепотом:

— Сколько?

— Да нисколько. Еще и тебе маленько перепадет. Когда работать на меня станешь.

— В каком смысле?

— Осведомителем. Будешь жить, как жил, только сообщать мне обо всем, что касается до полиции.

— Про расколы я ничего баять не стану, уж лучше в Сибирь! В Урене за такое зарежут.

— На расколы мне наплевать.

— А чево тогда вам надобно?

— Про уголовные дела.

— Э-э-э… Сельцо-те у нас тихое, доносить, почитай, што и не об чем.

— Это у вас тихое? Не дури, соглашайся. А не то я осерчаю, и полетишь в Нерчинск на казенные харчи!

— Спрашивайте, господин Щукин… Че-ино знаю, все скажу.

— У кого в селе чекан? Я точно знаю, что он тут, но у кого?

— В самом-те Урене нет — боятся. В Понуровском держат, пятнадцать верст отсель.

— Кто?

— Отец с сыном Ватрасовы.

— Что именно изготовляют и кому сдают?

— Пятишницы и десятки бумажные. Раньше и трешки делали, но доска печатная сносилась, а новой-те и нету. Еще из дерева рубли режут, оборачивают белой жестью, но это лишь для Туркестана годится.

— Кому товар передают?

— А из Гуслиц приезжают раз в два месяца и все забирают.

— Кто приезжает?

— Того мы не знаем. И не скажут, потому — не положено. На чужой каравай рот не разевай — у нас так.

— Ладно, дальше поехали. С провиантских складов запасных войск вещи пропадают. Башлыки, варежки, бязь, теперь еще и сапоги. Везут на Вятку. По цепочке передают; наверное, и здесь перекупщик имеется. Кто?

Блатер-каин молча глядел в пол.

— Ты или брат?

— Брательник…

— А спирт кто выделывает?

— Я выделываю. Еще дядька мой, с племянниками.

— Тьфу! Весь род вор на воре… Последний к тебе, Колька, вопрос, и самый главный. Ответишь — будет тебе от меня послабление, не ответишь правды — пеняй на себя. Нет ли в вашей волости скрывающегося дезертира или там беглого?

— Дык, в зиму-те их поболе десятка набивается. В Черном бору в скиту двое иль трое; в Рамешках на кордоне завсегда кто-то живет. В Елгаевке. В Атазике, слышно, стоят всю зиму. Но по весне все уходют.

— Тот, кто нам нужен, не ушел. Есть такой?

— Один есть.

Лыков с трудом сохранил равнодушное выражение лица. Неужели след?

— Один всего?

— Да. Прочие еще Великим постом подались на заработки; до ноября не покажутся. А энтот сидит. Мишкой кличут. Из Кинешмы он. Призвали на службу, а он утек с этапа. Теперь вот мартышничает.

— Чего он тут застрял?

— Да двинулся было на Саратов, к сестре. А на пароходе опознал его один пассажир. Член присутствия по воинским делам оказался. Мишка с парохода сиганул, сюда возвертался и сидит, пережидает.

— А ты откуда все это знаешь?

— Да он сам баял.

— Заходит к тебе?

— Редко когда. Разве-либо за водкой. Третьего дня холщовую портфель приносил да касторовую шляпу ношеную.

— Краденое?

— А то…

— Что за человек Мишка?

— Кто ж его знает? Духовой. По мне, дезертир как дезертир.

— Сильно злой?

Трясисоломин потер разбитую скулу и сказал негромко:

— Да уж не злее вас…

Щукин, не вставая, ударил барыгу кулаком в бок, а когда тот с грохотом повалился на пол, принялся пинать его ногами. Целил в ребра, в почки. За перегородкой с новой силой завыла баба. Устав, сыскной надзиратель снова вернулся за стол. Колька, кряхтя и постанывая, поднялся, но сесть уже не решался, стоял поодаль.

— Ты, дурак, еще дерзить вздумал? Вот, протоколы по тебе. В них каторга прописана. Понимаешь, деревня, голова тетерья? И только от меня сейчас зависит, жить тебе в Урене или на рудниках подыхать.

Трясисоломин виновато молчал.

— Повторяю вопрос: что за человек Мишка?

— Не могу знать. Но скипидаристый, беспокойный. Един как перст, ни к кому не прибивается, даже в зиму живет на брошенном кордоне бобылем. Думать надоть, что неспроста…

— Где он сейчас?

— То место глухое. Озеро есть такое, называется Черемисское…

— Это что напротив села Сквозники?

— Точно так, аккурат насупротив будет. От того озера двенадцать напримерно верст другое есть озеро, помене.

— Там, где речка Шижма?

— Никак нет, чуть в стороне. Аккурат посередине пути промеж Ветлугой и Шаманиным кордоном. Неподалеку от деревеньки Быструхи. Болота кругом, дорог никаких, одне тропки. Озеро немалое, саженей с триста, и шибко, говорят, пригожее. Сам я тама не бывал. Вот где Мишка живет…

— Шалаш, что ли, поставил?

— Надо полагать. Жилья тама нет.

— И что, он никуда с тех мест не отлучается?