Дело Варнавинского маньяка

Второй человек по виду был обыкновенный «утюг»: высокий, широкоплечий, с низким лбом и сосредоточенно тупым лицом.

— Да просто хороший малый. Чечуй его кличут, со мной ходит.

— Ага…

Форосков, не удостоив Чечуя даже кивком, сел за стол. В дверях появился кабатчик:

— Всех выставил и запер. Можно баять.

При этих словах «хороший малый» зашел Петру за спину и навис над ним. Проживной стер с лица улыбку и сказал:

— Отдай ему шпайку[82].

Форосков посмотрел на хозяина заведения, тот молча кивнул. Тогда сыщик медленным движением вытянул из-за пояса «смит-вессон» и передал его назад. Чечуй пошарил у Петра в карманах, изъял кастет:

— Таперя чистый.

— Ну что, господин не знаю как звать, — начал «иван» угрожающим тоном. — Колись, как вы с Лыковым Ваню Модного раскассировали.

— Лыков — это кто? — небрежно спросил Петр, развалившись на табурете.

— Сыщик это. Приехал из Питера.

— А с какого ляда ты решил, что я его знаю? За такие слова знаешь, что бывает?

— Еще пугаешь? — усмехнулся уголовный. — Сейчас поглядим, что запоешь… Плохо твое дело. Не нравится нам очень вчерашняя победа[83]. Только ты с Ванькой о чем-то засекретился, как сыщик Лыков тут же взялся его искать.

— А за что? За сожженную баню, что ли? Другим этот щенок ничем прославиться не успел. И, стало быть, за эту баню аж из Питера приехал сюда сыскарь. По его телячью душу, казнить здешних горчишников… За дурака меня держишь? Ты, Иосадоат Хренович, ври-ври, да не завирайся!

— Сам не завирайся! — начал сердиться «иван». — Что у тебя за дело было к Ваньке?

— То самое, что я Нилу Калинычу рассказывал. Зорик[84] я тут высматриваю.

— И чего?

— И того. Предложил Ваньке глаз-на-глаз. Я его папашу давлю, он входит в наследство через два месяца и маслякает мне за это десять косуль[85].

Проживной с кабатчиком переглянулись. Коммерческий потеребил бороду и пробасил:

— Ловко! Дело-то хорошее, токмо у Ваньки таперя не спросишь.

— Эй, лупоглазый, — бросил Форосков через плечо. — Я сейчас бумажку одну из кишени[86] достану, смотри там, со страху не обделайся.

Чечуй злобно заворчал. Форосков, не обращая на это внимания, достал лист бумаги:

— Вот. Мы с парнем уже сговорились. Он мне и план дома нарисовал, а крестом означил кассу. Нил Калиныч, вы его руку знаете?

— Знаю, — пробурчал кабатчик. Они с «иваном» долго рассматривали план, потом Коммерческий хмуро подтвердил:

— Его, стервеца, рука. Собственного, значит, тятеньку приговорил? На него, аспида, похоже!

Обстановка в комнате сразу разрядилась.

— Поняли теперь, какого тырбана лишил меня этот щенок? Имея собственноручную его записку… Как бы он от меня отвертелся?

— Да… — пробормотал Проживной. — Светлая у вас голова, Петр Зосимович. Нам бы такое и в ум не пришло! Примите извинения.

— А он точно не сам на себя руки наложил? Может, совесть заела? Родного папашу уделать…

— Нет, не сам…

— А кто же тогда его?

— Разбираемся, — отрезал «иван».

— Ну, вы разбирайтесь, а я убытки нести не должен. И зорик менять не стану. Возьму, что аллах пошлет, и покину ваш гостеприимный город.

— Это вы что имеете в виду, Петр Зосимович? — встревожился кабатчик. — Решили все-таки старика удавить?

— Для какой надобности? От него мертвого мне теперь никакой пользы. Сынок с наследства мог отстегнуть, а теперь-то чего? В дом залезу. Как все на похороны уйдут.

Коммерческий с Проживным опять переглянулись, и на лице «ивана» появилась одобрительная улыбка:

— У вас во лбу прямо Правительствующий Сенат! Что умыслили! Все, значит, из дому, а вы в дом. Ловко!

— Ну, все-то не уйдут. Повар останется готовить поминальный обед, да с ним один-два помощника. Однако же в сравнении с обычным днем можно сказать, что особняк будет пустой. Не до сторожей станет Селиванову — единственного сына в землю кладет!

— Чечуй, верни господину Фороскову его вещи, — распорядился «иван».

— Нил Калиныч, вы обещали мне пару фреев подыскать, — напомнил Петр, рассовывая оружие по карманам. — Похороны завтра. Где ваши людишки? Дом большой, одному не справиться…

— Первый вот Чечуй. Годится он вам?

Форосков оценивающе поглядел на «утюга»:

— Парень что надо, спору нет. Главное, чтобы он сам ничего не делал, а только то, что я велю.

— У Чечуя своих мыслей не бывает, — успокоил его Проживной. — А так он очень исполнительный. Сдаю его в кортому[87] за десять процентов.

— Годится. А кто второй?

— Второй будет Ванька Перекрестов. Это который от Челдона отлучился и тем спасся, — пояснил кабатчик.

— Вы, Нил Калиныч, видать, с дуба съехали! Если он один из всех спасся, стало быть, он-то полицию и навел. И вы мне теперь этого капорника[88] во фреи сватаете? Спасибо. Оставьте такое добро себе.

— Ванька не капорник, мы проверяли, — вступился за кабатчика «иван». — Ему щаска[89], что живой остался. Сидит нынче на хазе и лопает без просыпу. Никак в себя не придет.

— И на кой черт он такой нужен? Чтобы дело мое провалить? Опять же, во второй након[90] удачи не бывает. Кто еще есть? У которого руки не трясутся…

— Подумать надо, — запустил пятерню в бороду Коммерческий.

— Думать некогда, вынос через десять часов. Ну?