Дело во мне

– А еще мне нужно определиться, что я скажу матери. И на всякий придумать план отхода.

– Зная ее, лучше наперед думай, что будешь делать, если не отпустит.

Робби покачал головой, подняв густые брови.

– Черт его знает. Попробую сбежать.

Тема приоткрыл один глаз, что говорило о довольно сильном удивлении. Он помолчал, помолчал, а потом выдал:

– Боюсь, даже у Энди Дюфрейна ничего бы не получилось.

– Спасибо, что веришь в меня, Тем.

– Ладно-ладно. Ну ты попробуй поговорить с отцом. Может, он поможет.

– У него депрессия. Он, по-моему, уже на свое имя не отзывается. А мать вообще его мнение ни во что не ставит.

– Ты же еврей.

– И что, блин? Что вообще это значит?

– Это значит, что ты всегда выкручиваешься из самых сложных ситуаций, дурачок. Но главное – не забывай о цели: твоя задача – любым способом быть на своей днюхе, которую я тебе устрою.

– Понял я. Но не все от меня зависит.

– Могу поспорить, доказать обратное и поставить тебя на место, но ты же еврей.

– Да пошел ты.

Еще один день

Чик – кромешная темнота, холод, ползущий изо всех углов, дрожащая занавеска, почти незаметная. Выключив будильник, Робби лег, укрывшись одеялом до самого носа. Предательски теплая нежность кровати не пускала его на эту серую, холодную улицу. Вот-вот еще минутка, одна минутка… и я точно встану…

– Роберт. Роберт, вставай, – за дверью послышался низкий голос матери. Он увидел ее навязчивую тень в щель между дверью и полом. – Уже почти семь утра…

Часы показывали 06:13. В комнату с улицы проникал оранжево-желтый свет фонарей. На кухне заработала кофемолка. Робби поднялся с кровати и потянулся. Во всем теле скрипела сжатая сонливость. Пальцы не слушались, икры и ступни ныли и хотели спать, и только один мозг без конца жужжал о своем. Ни на минуту не замолкал. Мысль туда – дзынь, ударилась о стенку черепа и полетела назад. Обратно – бамс, и родилась еще. И так за первые пару часов утра рождались десятки, сотни мыслишек, бьющихся друг о друга. Ни секунды покоя.

Привыкнув к темноте, Робби включил настольную лампу. Раскрытые учебники, вывернутые наизнанку тюбики с акрилом, поломанные карандаши и не отмытые со вчера кисти – все было на своих местах. Он посмотрел расписание и собрал рюкзак. На стуле его ждали отглаженный костюм, длинные белые носки и повязка. Робби посмотрел на них и подумал, что он каждый раз ждет, что костюма или повязки не будет, и эта предсказуемость в один день лопнет и начнется что-то новое. И тогда Робби наконец очнется, выдохнет, освободится от этих оков, и вся система сломается, задрожит – и комнату наполнит паника. Непредсказуемая неопределенность – бойся ее! Она источник хаоса и смерти! Опасно!!!

Он смотрел на свой кремовый пиджак и думал о том, как его тошнит от себя, голоса в голове и этой боли, которая каждый раз пронизывает его, когда он встает из теплой кровати в холодную темноту и выключает остервенелый крик будильника. «Кто придумал такой порядок? Кто-то, кому подчиняется весь мир. Надеюсь, когда-нибудь, упиваясь своей властью, он захлебнется».

Робби стоял среди мрака, худощавый, высокий, с растрепанными черными кудрями и просто ждал подходящего момента. «Каждый день наслаивается на другой как пластилин. Костюм с утра, звонок и парта. Остановка, автобус, домашка. Ужин, молитва, тишина. И ночь. И ничего внутри. Ничего… никакого счастья молодости, никакой свежести и свободы. Только подавленность, раздражение, скалистые горы раздражения, такие колючие и грозные… кто придумал этот бред, что юность – самая счастливая и беззаботная пора? Это пора страданий и страха ошибки. Опасность на каждом шагу, ты так уязвим, так чувствителен. Одно неправильное слово может вспороть тебе сердце, и все – оно превращается в бесполезный разорванный кусок мяса, который никому не нужен, разве что какому-нибудь бродяге. А сегодня никто не следит за словами. Люди намеренно режут друг друга. Потому что самим больно.

Робби смотрел на воротник, стройный ряд черных пуговиц, атласную подкладку. Смиренная податливость, неуклюжий внутренний бунт, умирающий после первой нападки страха реальной жизни. Отвращение к себе – к своему происхождению, к помятому сонному лицу, не способному на крик, к неуклюжей скованной походке, ломаному голосу. К этим странным вспышкам гнева… и сидящей где-то глубоко детской обиде на человеческую несправедливость, выраженную в этом осуждении несовершенств и презрении к мечтательности. Неожиданно Робби почувствовал в груди приступ ярости. К рукам прилило тепло. Не выдержав, он схватил пиджак и швырнул его на пол. Он ждал, что сейчас что-то случится – кто-то закричит на улице или упадет шкаф. Но все молчало. Книги, стол, мятая простынь. Робби почувствовал прилив сил внутри. Он сжал кулаки, сдерживая желание швырнуть и стул, и чашки вместе с ним, и учебники… он уже представил вид этой разворошенной, пострадавшей комнаты и наслаждался хаосом, таким наглым и смелым…