Дело во мне

За его спиной скрипнула дверь, и в комнату бесцеремонно ввалилась груда света. Робби увидел свою тень на полу, которая постепенно сливалась с чем-то большим. Это был растущий силуэт матери, которая приближалась к нему. Робби медленно повернулся с виновато опущенной головой, не желая показывать, как в его глазах блестит огонь удовольствия от представленной только что сцены. Он был застигнут врасплох – за свершением греха. Увидев на полу пиджак, мать не ничего не сказала. Со смиренным молчанием, которое сдавило своим благородством воздух, она подняла его и сказала:

– Завтрак готов. – Она включила основной свет и строго посмотрела на заваленный стол. – А чашки мог бы и сам убрать, – проговорила она, собирая чашки. Робби никогда не понимал смысла этих действий. Каждый раз – сделает замечание и исправит все сама. – Сегодня отец вас везет. – Она ушла вместе с пиджаком, закрыв за собой дверь.

Робби выключил свет и, вспомнив свои мысли минуту назад, поморщился. Что за бред по утрам в голову лезет? Он посмотрел на свой стол. Никакого желания убрать бардак не было. Никаких эмоций. Одно пустое безразличие и сонливость. «Когда вырасту, буду жить один и вставать не раньше десяти. Достали». Он влез в серое худи и побрел в ванную.

Умываясь, Робби думал про мать. Для него она всегда была неким нерушимым символом честолюбия и набожной нравственности, которая почему-то его никогда не восхищала. Он не мог понять, почему. Она была глубоко верующей католичкой, сдержанная и строгая. Чистота, порядок, преданность – Робби смотрел на нее и не мог понять, почему от нее так веет холодом. Она редко смеялась, мало гуляла и терпеть не могла иноверцев. А отец Робби был иудеем. До какого-то дня. С каждым днем Робби все больше убеждался, что браку свойственно калечить людей, стирать между ними границы и различия. Неудивительно, что институт семьи разваливается ко всем чертям. «Какой нормальный человек согласится на такое?» – думал он.

С шести лет Робби читал молитвы вместе с матерью. Эти были самые тяжелые часы его жизни, в которых он растрачивал свое детство. Сегодня, в свои 17, он религию презирал. После рождения сестры – Алисы – мать слезла с плеч Робби и погрузилась в заботу о ней. Следом за этим его неприязнь к бессмысленным текстам за годы переросла в ненависть, которую он подавлял из-за чувства вины и страха возможного наказания свыше. Он не верил в рай, но совсем отказаться от веры не мог. Какая-то тоненькая ниточка, идущая из глубины подсознания, сдерживала его от смелых, решительных мыслей. Он повиновался.

От холодной воды Робби окончательно проснулся, и к нему вернулась его привычная, всем знакомая маска жизнерадостности, сдерживающая своим плоским телом любые попытки разобраться в чувствах. Всегда легче уйти, закрыть шторы, отвернуться от всех и притвориться – или надеть маску. Это, по крайней мере, безопасно. В зеркало на него уже смотрел не смущенный и подавленный мальчишка, а легкомысленный, простодушный юноша. Но даже сейчас он не переставал думать о матери. Просто характер мысли изменился – он стал жестче. Вынужденная любовь, которую он к ней испытывал, делала его слабым и безвольным. Его это пугало. «Конечно, она не будет этим пользоваться, конечно, нет».

В доме у Орфеевых жила сухая, напряженная тишина. Иногда ее нарушали скрип половиц и нервное перешептывание страниц, но только на мгновение. Не ходи, не шурши, не смейся, молчи – все будет хорошо. Аккуратно! Думай тише. Не позволяй мыслям разгоняться. Медленней…

Тишину в этом доме берегли. Она была как большой стеклянный шар, с очень тонкими стенками, наполненный красной жидкостью. Сам шар был установлен на маленькой подставке на очень-очень тонкой ножке. Любой звук, неосторожное слово или того хуже – идея, – и все, ножка треснет, шар качнется, и в быстром падении будет только одно – ожидание резкого вскрика, а после леденящий ужас беспорядочных капель и ожидание наказания. Иногда он разбивался, и миллионы маленьких осколков в кровавой луже выпускали наружу свободолюбивый, своенравный звук, представляющий смертельную опасность. Ведь звук, особенно случайный, – проводник хаоса. Звук за звук – они превращаются в слова, потом предложения, наглые мысли, которые своей необузданностью порождают порочное желание… даже думать об этом было страшно.

2

Завтрак прошел молча, как и всегда. Мать во главе стола, отец напротив, Алиса еще в кровати. Ей прощалось многое, в то время как Робби не мог даже спокойно покурить на лестнице – он считал это верхом несправедливости. Но Алису Робби любил безмерно.

За людей разговаривала посуда – позвякивали ложки, хмуро переглядывались фарфоровые чашки, масло безвольно расплывалось в масленке, поддаваясь ножу. Робби думал об этом, чтобы как-то отвлечься от набегающей сонливости, параллельно смеясь над мыслью, что он уже давно спятил вместе со своими разговаривающими ложками.

Но иногда он замечал, как между этими мыслями проскакивал чей-то шепот. Постепенно он превращался в монолог, а потом принимал форму взысканий и криков. И вот опять: