Дело всей России

Титульный лист был испещрен множеством автографов, а над ними перед верхним обрезом рукой Рылеева было написано: «Приглашаю всех друзей моих приложить руку на добрую и долгую память!»

— Чьи же подписи? — спросил Тевяшов.

— Кадетов-однокашников, с которыми учился и вместе делил все наши радости и беды. Видите, первый — Александр Михайлович Булатов! Прекраснейший мой друг...

— Смотрите, и Федор Миллер руку приложил!..

— Миллер Федя сокашник и земляк... Ох, математику он не любил!.. Частенько приходилось мне за него решать задачи, — с улыбкой вспомнил Рылеев.

— Кто с математикой не в дружбе, тот и в артиллерии далеко не пойдет.

— Не всегда так, Михаил Андреевич. Миллер отличный офицер! Пушкарь на славу!

Грустный рассказ прапорщика еще более возвысил его во мнении Тевяшова, не считавшего бедность за порок. На своем веку сколько повидал он богатых безумцев, балбесов и самодуров, обладателей огромнейших владений, от которых вскоре ничего не оставалось! Тевяшов пожелал от души, чтобы конноартиллерийская рота как можно дольше оставалась в Белогорье.

— Наша жизнь, знаете по своему опыту, непостоянна, нынче здесь, а где завтра — богу весть, — сказал Рылеев.

— Нет, нет, Кондратий Федорович, мы вас не пустим из Белогорья! Оставайтесь с нами навсегда!

— Но я военный.

— В отставку выходите!

— Ни дядя мой, ни мать моя на это не дадут согласия!

Тевяшов проводил Рылеева до самой крестьянской избы, заглянул в нее вместе с прапорщиком, посмотрел, покачал головой:

— Какое здесь житье? Что это за изба? Переходите в дом ко мне.

— А я уже привык.

— Яма, истинно яма.

— Ну что вы! Привык и к закопченным окнам, и к этому столу, — Рылеев тронул исписанные стихами листы на столе. — Хозяин и хозяйка добрые, их дети — так же... Чего ж еще желать?

— Смотрите же, замерзнете зимой.

— В мороз приду к вам греться!

— Для вас в моем доме тепло всегда найдется!

13

Ученицы собрались в комнате для занятий. Настроение у них было радужное — предвкушали интересный урок. Интересный учитель также способствовал оживлению.

Наталья нынче казалась восторженной, бойкой, как бы непохожей на самою себя. Она с увлечением декламировала вольнодумные стихи, ходившие в многочисленных списках. Эти стихи принес в Белогорье прапорщик Рылеев. На одном из занятий по словесности он продиктовал их своим ученицам, полюбившим поэзию с первых же уроков.

Оставь другим певцам любовь!
Любовь ли петь, где брызжет кровь...

— Чьи это стихи? — спросила Настя увлеченную декламацией сестру. — По-моему, их сочинил Кондратий Федорович.

— А кто же должен петь про любовь? — растерянно вмешалась Верочка. — Я хочу, чтобы поэты больше пели про любовь!

В чтение включилась и Настя, имевшая приятное контральто.

И где народ, подвластный страху,
Не смеет шепотом роптать.

К сестрам присоединились Верочка с Машенькой:

Пора, друзья! Пора воззвать
Из мрака век полночной славы,
Царя — народа дух и нравы!

Вошел Рылеев и, остановившись посредине комнаты, влил свой голос в хор ученических голосов:

И те священны времена,
Когда гремело наше вече
И сокрушало издалече
Царей кичливых рамена!

Тишина. Вдохновенный блеск глаз. Радостные лица. Минута, которую называют счастливой.

Рылеев поздоровался с ученицами.

— Вам нравятся стихи? — спросил он.

— Очень!

— Поэзия — вовсе не язык богов, а язык людей, — заметил Рылеев. — Возвышенность воображения поэта никогда не должна отрываться от земли с ее радостями, печалями, мечтами и упованиями.

— Но кто же должен петь о любви? — озабоченно спросила Верочка, сама смущаясь и приводя в смущение учителя. — Неужели и вы, Кондратий Федорович, против любви? Любовь во всех романах описывается... Без любви скучно жить на свете... Или вы не согласны?

— Я на любовь гонения не объявляю, я не тиран, не лицемер и не ханжа в скуфье поповской, — ответил он. — Но надо помнить: есть певцы, которые из любви сделали себе пожизненную тему, они ее перелопачивают на разные лады, как старьевщики уже изношенное кем-то платье. Такое описание любви напоминает больше ремесло. Любовь не умирает и там, где брызжет кровь. Скажу более: истинная любовь, достойная душ возвышенных и благородных, пламенеет там, где брызжет кровь... Поговорим сейчас об этом: о любви, о крови, о народе, подвластном страху, о священных временах, о кичливых царях.

У двери, за порогом, остановился Тевяшов, он нынче решил не смущать учителя своим присутствием. Решил минуту послушать из-за двери.

— Все ли вам понятно в том, что вы сейчас так славно прочитали? — спросил учитель.

— Понятно все!

— И долго повторяли?

— Нет, сами слова как-то сразу запали в душу, — ответила Наталья.

— Все, что истинно, нелицемерно, то просто и легко.

Рылеев каждой ученице задал по нескольку вопросов и, выслушав ответы, для каждой нашел особое слово благодарности: