Дело всей России

— Смирные-то, они, барыня, выходят злее буйных. Только бог с ним, я ведь не с челобитьем на него. — Антон поднялся с колен. То же сделал и мальчонка, синеглазый, курносый, с выгоревшими золотистыми волосами, закудрявленными у висков. Он напоминал молоденький веснушчатый рыжик под зеленой елкой на опушке.

Муравьева спросила старика, как идут дела в вотчине: все ли запахали и засеяли, какие виды на покосы и хлеба в этом году, у всех ли хватило хлеба до нового, сберегли ли мужики скотинку, все ли исправно платят установленный вместо барщины сносный оброк.

— Слава богу, с работами в поле управились, — деловито докладывал Антон. — А виды, барыня, на хлеба, как и в прошлых летах, невеликие, все опять страшатся голодухи, как и в позапрошлом году.

Екатерина Федоровна осведомилась также, раздал ли староста, как ему предписано было, рожь в скирдах и обмолоченный овес самым бедным. Перекрестившись, Антон стал припоминать, как, кому и сколько раздатель назначил из барского воспомоществования.

Сын стоял позади матери, с интересом слушая рассказ о суровом житье-бытье деревенском.

— Где руку-то потерял?

— А вот где, государыня... Сам себе кормилицу отрубил, чтобы не достаться хрянцузу в службу, — и он в подробностях поведал историю о том, как попал в плен к французским фуражирам.

— Пойдем в гостиную, — взволнованно сказала Муравьева.

— Увольте, барыня, мы к такому непривычные...

— Идем, идем, — и Екатерина Федоровна взяла его под локоть. — Но только чтобы в ноги не падать! Слышишь? И ты, мальчик, пойдем! — И она ввела смущенного Антона в парадную гостиную. Восхищенно представила необычного гостя: — Сей истинный потомок Муция Сцеволы заслуживает Георгия Первой степени. Сколько же потрясающей доблести обнаружила в народе нашем страшная война! Рассказывай, Антон...

Перед столь многочисленным блистательным собранием мужицкий язык сначала слегка запинался, порой сбивался, но потом слово по слову выправился, обрел плавность, образность. И гвардейская молодежь, и статские пожилые приняли рассказ с восхищением — ведь героическое не меркнет, если даже о нем поведано не очень складно.

— Твой патриотический подвиг, Антон, стоит того, чтобы о нем узнала вся Россия, — заговорила восторженная Екатерина Федоровна. — Ты же герой! Я непременно свожу тебя к нашему знаменитому историографу Карамзину. Представлю тебя и старейшему нашему поэту Гаврилу Державину. Трубный глас его я нахожу божественным, особенно в лучших произведениях!

— Однако не во всех, — заметил Пестель. — Например, его «Карета» удивительно живописна по словесным краскам, по умению распорядиться словом, но по мыслям, по общему духу она являет собою своего рода успокоительное лекарство для напуганных революционными громами Франции деспотов и их чад! Не потому ли идет молва, что старая царица каждый вечер заставляет своего чтеца читать для нее «Карету» на сон грядущий как спасительную молитву.

— Не спорю, Павел Иванович! Повезу Антона к поэту Федору Глинке. Он адъютант Милорадовича и сумеет взяться за дела, — шутливо отвечала Муравьева. — И непременно нужно сделать так, чтобы кто-то обратил внимание государя на подвиг одного из его подданных с тем, чтобы увенчать этот подвиг заслуженной и достойной наградой!..

— Я завтра же буду об Антоне говорить с моим полковым командиром генерал-адъютантом Потемкиным, — предложил свои услуги Сергей Муравьев-Апостол. — С тех пор как наш полк заслужил Георгиевские знамена, мы все стали любимцами государя.

— А есть еще более верный ход, — подал голос Якушкин, сидевший в мягком розовом кресле. — Заинтересовать этим делом нашего друга Сергея Волконского! Он еще ближе к государю, нежели Яков Потемкин.

С Якушкиным согласились.

— А теперь, Антон, ступай на кухню, скажи там повару, чтобы накормил, — сказала Екатерина Федоровна. — Да пускай чарочку поднесет... Или не употребляешь?

— Дыть, как и все протчие... С превеликим удовольствием, — разулыбался широколицый Антон. — Винцо, оно, ежели в меру, свято, как и хлебушко. Одно — тело Христово, другое — кровь его, пускай хоть и мутная... Только редко приходится — дерут три шкуры.

— Поужинав, скажешь там человеку, чтобы место указал в людской, — заботливо наказывала Муравьева, провожая Антона с мальчиком до передней. — Да чтобы не на голом полу, а на подстилке соломенной с тюфяком.

— Дай тебе бог здоровья и долгих лет! — порывисто поклонился в пояс чуть не до слезы растроганный хлебопашец. — Встрела нас как мать родная. Не стоим мы того. Мужику и конура — фатера, и дроги — палаты. На что нам тюфяки? Лучше на полу. Мы к голым доскам привыкши.

— Ступай, ступай ужинать. Вишь, распелся, голосистый соловей.

— Нашенские постоять любят. Как же, барыня, иначе-то, ежели бог послал добродетельного человека? Народ-то по доброму слову извелся, по ласковости. Уж больно дурно, когда и просвета никакого душа не видит и не ждет его, — предался своим размышлениям многодумный Антон.

— А богу молишься? — выслушав, спросила она.