Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Несколько раз Зинаида Николаевна предлагала[823] пустить к Пастернаку Ивинскую и на это время уйти из дому. Весь прошлый год ее мучили сплетни о его романе[824] с «этой особой», которые выросли до унизительных размеров из-за славы Пастернака. Пастернак писал, что не может видеть Зинаиду «в слезах» из-за всех этих перешептываний. Зина, уверял он, «для меня как дочь, как младший ребенок[825]. Я люблю ее, как любила бы ее покойная мать».

Пастернак оставался непреклонен: возлюбленной нельзя к нему. Ивинская, рыдая, стояла у дачной калитки, и к ней выходил брат Пастернака. Зинаида считала «чудовищным»[826], что Пастернак не желает ее видеть. Может быть, ее муж разлюбил Ивинскую и их отношения прекратились? Записки Пастернака к Ивинской, однако, предполагают обратное. Он просто не мог вынести напряжения и высокого градуса визита Ивинской. Он не хотел, чтобы возлюбленная видела его в таком плачевном состоянии, и не желал лишнего горя семье. Он был слишком порядочен, и его жизни с двумя женщинами, казалось ему, не должны пересекаться. И дело было не в том, кого он любил, а в том, как он хотел умереть. Вот почему Ивинская стояла у дачной калитки, а Зинаида ухаживала за его умирающим телом.

В конце мая в Переделкино привезли переносной рентгеновский аппарат; рентген выявил рак легких с метастазами в другие органы. Надежды на выздоровление не было. Пастернак хотел увидеться с сестрой Лидией. Александр послал в Англию телеграмму: «ПОЛОЖЕНИЕ БЕЗНАДЕЖНО[827] ПРИЕЗЖАЙ ЕСЛИ СМОЖЕШЬ». Несмотря на просьбы, направленные лично Хрущеву, Лидия целую неделю провела в Лондоне, ожидая, пока советские власти дадут ей визу; к тому времени, как приняли положительное решение, было уже поздно.

27 мая у Пастернака упал пульс. Его реанимировали. Открыв глаза, он сказал, что ему было хорошо, а теперь ему вернули беспокойство. Он по-прежнему чувствовал себя плохо, когда позже в тот же день говорил с сыном Евгением.

«Как все неестественно[828]. Этой ночью мне вдруг стало совсем хорошо, — а оказалось, что это — плохо и опасно. Спешными уколами меня стали выводить из этого состояния и вывели. А теперь, вот пять минут тому назад, я сам стал звать врача, а оказалось — чепуха, газы. И вообще я чувствую себя кругом в дерьме. Говорят, что надо есть, чтобы действовал желудок. А это мучительно. И так же в литературе: признание, которое вовсе не признание, а неизвестность. Казалось бы, засыпало раз, и уже окончательно, хватит. Нет воспоминаний. Все по-разному испорченные отношения с людьми. Все отрывочно — нет цельных воспоминаний. Кругом в дерьме. И не только у нас, но повсюду, во всем мире. Вся жизнь была только единоборством с царствующей пошлостью за свободный и играющий человеческий талант. На это ушла вся жизнь».

К вечеру 30 мая врачам стало ясно, что смерть неминуема. Зинаида Николаевна вошла к Пастернаку.

«Я очень любил жизнь и тебя[829], — сказал он, и его голос ненадолго окреп. — Но расстаюсь без всякой жалости: кругом слишком много пошлости не только у нас, но и во всем мире. С этим я все равно не примирюсь».

Около 11 вечера к нему вошли сыновья. «Боренька, скоро приедет Лида[830], она уже в пути, — сказал отцу Евгений. — Подожди немного!»

«Лида — это хорошо», — ответил Пастернак.

Он попросил всех, кроме сыновей, выйти. Сыновьям он велел держаться подальше от части его наследства, которая находилась за границей, — роман, деньги и все сопутствующие осложнения. Он сказал, что с этим разберется Лидия.

Ему становилось все труднее и труднее дышать. Сестры принесли кислородную палатку. Он прошептал Марфе Кузьминичне: «Не забудьте завтра открыть окно»[831].

30 мая в 23:20 Пастернак скончался.

Зинаида и экономка обмыли и одели его. Родственники почти всю ночь не спали.

В 6 утра на дороге, ведущей к даче Пастернака, Ивинская увидела, как возвращается со смены Марфа Кузьминична с поникшей головой. Ивинская поняла, что Пастернак умер, и, рыдая, бросилась на «Большую дачу»:

«Теперь вы можете меня пустить[832], теперь вам меня бояться нечего».

Никто ее не остановил. Она подошла к телу. «Боря лежал еще теплый[833], руки у него были мягкие, и лежал он в маленькой комнате, в утреннем свете. Тени лежали на полу, и лицо его было еще живое, и совсем не похожее на то застывшее и скульптурное, которое потом все видели…» Она вспомнила его голос, как он читал «Август» из «Живаговского цикла»: