Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

«Кто бы мог ожидать столько народу, когда из тех, кто должен был явиться только для проформы, по воле долга, не пришли, как то часто бывает, — писал Гладков. — Для всех присутствующих тот день был днем громадной важности — и это само по себе превратилось в очередную победу Пастернака».

Люди встречались со старыми друзьями в палисаднике — товарищи, в некоторых случаях вернувшиеся из лагерей. Гладков встретил двух бывших сокамерников, с которыми он не виделся много лет. Казалось совершенно естественным встретиться снова в такой миг, и Гладков вспомнил строки[852] Пастернака из стихотворения «Душа»:

Душа моя, печальница
О всех в кругу моем,
Ты стала усыпальницей
Замученных живьем.

С тыльной стороны дачи люди сидели на траве и слушали, как лучшие пианисты России играют на старом рояле; печальные звуки лились из открытого окна комнаты на первом этаже. Станислав Нейгауз, Андрей Волконский, Мария Юдина и Святослав Рихтер играли по очереди, исполняя медленные и торжественные траурные мелодии и некоторые мелодии из тех, что любил Пастернак, особенно Шопена.

В начале пятого Рихтер закончил исполнением «Похоронного марша» Шопена. Родственники попросили тех, кто еще оставался в доме, перейти в палисадник, чтобы они могли в последний раз побыть наедине с покойным. Ивинская, стоявшая на крыльце, силилась заглянуть внутрь; однажды она встала на скамейку и заглянула в окно. Одна очевидица вспоминала, что «в ее униженном положении[853] она выглядела замечательно красивой».

Спустя короткое время Зинаида Николаевна в черном, с крашенными хной волосами, вышла на парадное крыльцо. Процессия двинулась на кладбище.

Горы цветов, лежавшие вокруг гроба, передавали в толпу через открытые окна. Организаторы из Литфонда подогнали синий микроавтобус. Гроб собирались быстро предать земле[854]. Носильщики, в том числе оба сына Пастернака, отказались ставить гроб в автобус. Открытый гроб несли на плечах, и толпа расступалась, когда они проходили по саду, по улице Павленко и по «унылой грязной дороге»[855], которая «горько взбивала пыль». Толпа двинулась на кладбище.

Крышку гроба несли молодые писатели Андрей Синявский и Юлий Даниэль, ученики Пастернака. По русской традиции, крышку не прибивали до самого последнего мига — до погребения. Носильщики, идущие во главе толпы, шли так быстро, что тело как будто парило в океане людей. Молодые люди выходили из толпы, сменяя уставших носильщиков. Некоторые из распорядителей, срезая путь, шли по свежевспаханному полю перед дачей Пастернака. Кладбище находилось за полем, на холмике, рядом с яркими куполами местной церкви. Кладбище уже было переполнено, когда прибыла процессия с гробом. Подойдя к краю могилы, носильщики подняли гроб высоко над толпой — всего на миг, а затем поставили его на землю.

«В последний раз я видел удлиненное и величественное лицо Бориса Леонидовича Пастернака», — вспоминал Гладков.

Вперед вышел философ Валентин Асмус, профессор МГУ и старый друг Пастернака. Какой-то юноша наклонился к Присцилле Джонсон и объяснил, кто это. «Беспартийный», — добавил он.

«Мы пришли проститься[856] с одним из величайших российских писателей и поэтов, с человеком, наделенным всеми талантами, даже музыкальным. Можно соглашаться с его взглядами или отвергать их, но, пока русская поэзия играет какую-то роль на этой земле, Борис Леонидович Пастернак будет среди величайших.

Его несогласие с нашей современностью не имело отношения к режиму или государству. Он хотел общества высшего порядка. Он никогда не верил в сопротивление злу насилием, и это была его ошибка.

Я никогда не говорил с человеком, который так много и беспощадно требовал от себя. Лишь немногие способны сравниться с ним в честности его убеждений. Он был демократом в истинном смысле слова, человеком, который умел критиковать друзей-писателей. Он навсегда останется образцом, тем, кто защищал свои убеждения от современников, будучи твердо убежден, что он прав. Он обладал способностью выражать человечность в ее высших формах.

Он прожил долгую жизнь. Но она прошла так быстро, он был еще так молод и ему столько еще осталось написать. Его имя навсегда останется одним из величайших».

Затем актер Николай Голубенцев процитировал стихотворение Пастернака «О, знал бы я, что так бывает…» из сборника 1932 года «Второе рождение»:

Когда строку диктует чувство

[857],Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.