Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Бухарина не было, когда Пастернак зашел к нему; поэт оставил записку, в которой просил вмешаться в дело Мандельштама. К письму Сталину в июне 1934 года Бухарин приписал: «Пастернак очень взволнован арестом Мандельштама»[114].

Просьбы подействовали, и Мандельштаму, которого вначале обвинили в терроризме и собирались послать на строительство Беломорско-Балтийского канала, сменили статью на более мягкую. Теперь его обвиняли в «сочинении и распространении контрреволюционных стихов». Сталин отдал лаконичный и леденящий душу приказ: «Изолировать, но сохранить»[115]. 26 мая Мандельштама приговорили к трем годам ссылки в городе Чердынь на Урале. Жена поехала с ним.

В Чердыни Мандельштам выбросился из окна больницы на третьем этаже. К счастью, он упал на кучу земли, на то место, где собирались сделать клумбу, и лишь вывихнул плечо. Его жена посылала в Москву телеграмму за телеграммой, требуя, чтобы Осипа Эмильевича перевели в более крупный город. Она утверждала, что ему необходимо наблюдение психиатра. ОГПУ как будто прислушалось к ее просьбам; ведь Сталин приказал сохранить ему жизнь. Более того, в Москве вскоре должен был состояться Первый съезд советских писателей, и руководству не нужна была смерть выдающегося поэта. Дело Мандельштама снова привлекло к себе внимание Сталина, и он решил поговорить с Пастернаком напрямую.

В 1934 году дом на Волхонке разделили на коммунальные квартиры. Семьям выделяли по одной-две комнаты; жильцы пользовались общими ванными и кухнями. Телефон находился в коридоре. Звонок от Сталина был в высшей степени необычным, даже необычайным делом, но Пастернак — как он сначала поступал со всеми, с кем говорил по телефону, — сразу же начал жаловаться, что ничего не слышит, потому что в коридоре шумят дети.

Сталин обратился к Пастернаку фамильярно, на «ты», и сказал, что дело Мандельштама было пересмотрено и «все будет в порядке». Он спросил Пастернака, почему тот не обратился от имени Мандельштама в писательскую организацию. «Если бы я был поэтом и мой друг-поэт попал в беду[116], я бы сделал все что угодно, чтобы помочь ему», — сказал Сталин. Пастернак ответил, что Союз писателей не помогает арестованным начиная с 1927 года. «Если бы я попытался что-то сделать через них, вы бы, возможно, никогда об этом не услышали», — сказал Пастернак.

«Но он же ваш друг», — настаивал Сталин.

Пастернак что-то мямлил о природе своих отношений с Мандельштамом и о том, что поэты, как женщины, всегда ревниво относятся друг к другу.

Сталин перебил его:

«Но ведь он мастер? Не правда ли, он мастер?»

«Не в этом дело», — ответил Пастернак.

«А в чем же?»

Пастернаку показалось, что на самом деле Сталина интересует другое: известно ли ему о крамольном стихотворении Мандельштама.

«Почему вы все спрашиваете о Мандельштаме? — спросил Пастернак. — Я давно хочу встретиться с вами для серьезного разговора».

«О чем?» — спросил Сталин.

«О жизни и смерти».

Сталин повесил трубку.

Пастернак снова набрал номер, но секретарь Сталина сказал ему, что Сталин занят (возможно, так оно и было, или он просто рассердился).

ОГПУ позволило Мандельштаму переехать в Воронеж. Однако ему запрещено было жить в Москве, Ленинграде и еще десяти крупных городах. Известие о разговоре Пастернака со Сталиным облетело Москву; некоторые считали, что Пастернак испугался и не защищал своего собрата с должным пылом. Но Мандельштамы, узнав о звонке, говорили, что рады за Пастернака. «Он был прав[117], говоря, что дело не в том, мастер я или нет, — сказал Осип. — Почему Сталин так боится мастера? У него это что-то вроде суеверия. Он думает, мы можем наложить на него проклятие, как шаманы». Пастернак по-прежнему жалел, что не договорился о встрече со Сталиным.

«Подобно многим жителям нашей страны[118], Пастернак испытывал нездоровое любопытство по отношению к кремлевскому затворнику, — писала Надежда Мандельштам. — Пастернак по-прежнему считал Сталина воплощением эпохи, истории и будущего, и ему очень хотелось увидеть вблизи это живое чудо». А Пастернаку казалось, что он и только он может «сказать правителям России нечто чрезвычайно важное»[119]. Исайя Берлин, которому он признался в таком желании, нашел его «темным и бессвязным».