Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Берлин увиделся с Пастернаком через несколько дней; писатель сказал Берлину, что передал права на издание романа Фельтринелли. Пастернак «хотел, чтобы его роман увидел мир», и он процитировал Пушкина: он так же хотел «глаголом жечь сердца людей».

Улучив возможность, Зинаида отвела Берлина в сторону и, плача, умоляла просить Пастернака не издавать роман за границей без официального разрешения властей. Она сказала, что не хочет, чтобы пострадали ее дети. Зинаида считала, что их сына Леонида[316] нарочно провалили на экзамене в Высшее техническое училище только из-за того, что он — сын Пастернака. В мае 1950 года, в разгар антисемитской кампании, старшему сыну Пастернака Евгению не дали окончить аспирантуру[317] в Военной академии; его призвали в армию и послали служить сначала на Украину, а затем на границу с Монголией. Берлин просил Пастернака подумать о последствиях его неповиновения. Он уверял Пастернака, что его роман выживет; обещал снять его на микропленку и спрятать в разных углах земного шара, чтобы «Доктор Живаго» пережил даже ядерную войну. Пастернак вспылил[318] и язвительно поблагодарил Берлина за заботу. Он сказал, что побеседовал с сыновьями, и «они готовы страдать». Он просил Берлина больше не упоминать о романе. Конечно, продолжал Пастернак, Берлин понимает, что распространение «Доктора Живаго» — дело первостепенной важности. Берлин впоследствии признался, что ему стало стыдно, и он промолчал. Однако у него сложилось впечатление, что Пастернак пошел на все «с открытыми глазами»[319], до конца понимая, какой опасности он подвергает себя и своих близких. Вернувшись в Оксфорд, Берлин передал рукопись сестрам Пастернака. Вместе с рукописью они получили первое письмо от брата с 1948 года. Борис представлял им свой роман с обычным для него вступлением-предуведомлением: «Возможно, он вам не понравится[320], вы найдете его философию скучной и чуждой, некоторые куски утомительными и затянутыми, первую книгу многословной, а переходные места серыми, бледными и слабыми. И все же — это важный труд, книга огромной, вселенской важности, чья судьба неотделима от моей собственной судьбы и от всех вопросов моего благополучия». Он писал, что попросил Берлина изготовить двенадцать копий рукописи и раздавать их русским ученым, живущим в Великобритании. Сестер он попросил позаботиться о том, чтобы найти для книги очень хорошего переводчика — «англичанина, который одновременно является одаренным писателем и превосходно знает русский язык».

В середине сентября Пастернака посетил еще один оксфордский профессор, Георгий Катков, родившийся в Москве эмигрант, философ и историк. «Оригинал», по словам знакомой, он был «высоким, усатым, в высшей степени внушительным старорежимным русским интеллигентом»[321]. В КГБ его презрительно назвали «белоэмигрантом»[322]. Катков дружил с сестрами Пастернака и был хорошо знаком с Берлином. К изданию романа он отнесся с большим воодушевлением. Пастернак дал рукопись и Каткову; ему он тоже поручил заняться переводом и изданием романа в Англии. Катков считал, что особую трудность для переводчика представит цикл стихов из «Живаго». Он предложил дать стихи на перевод Набокову. «Ничего не получится, он слишком ревниво относится к моему положению[323] в нашей стране, чтобы сделать все как следует», — ответил Пастернак. Еще в 1927 году Набоков очень резко отозвался о стиле Пастернака. «Его стихи круглые[324], опухолевидные и выпуклые, как будто его муза страдает базедовой болезнью. Он обожает неуклюжие образы, звучные, но буквальные рифмы и грохочущий ритм». К «Доктору Живаго» Набоков отнесся не лучше, не в последнюю очередь потому, что роман Пастернака потеснил его «Лолиту» в списке бестселлеров: «Доктор Живаго» — жалкая вещь[325], неуклюжая, банальная и мелодраматическая, с избитыми положениями, сладострастными адвокатами, неправдоподобными девушками, романтическими разбойниками и банальными совпадениями». По мнению Набокова, роман написала возлюбленная Пастернака[326].