Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

С особенной горечью Пастернак увидел под письмом подпись Федина: соседа по Переделкину он считал другом. Всего за две недели до письма Федин, расхаживая по комнате и взволнованно размахивая руками, говорил Чуковскому, что роман «блестящий, крайне эгоцентрический[334], сатанински надменный, элегантно простой, но литературный насквозь». Возможно, тогда он еще не прочитал роман целиком и его задели намеки в словах Живаго. А может быть, чувство долга заставило его забыть о том, как высоко он оценивал роман вначале.

Пастернак не обижался на собратьев; возможно, он даже понимал всю безнадежность их положения. Через неделю после письма он пригласил Федина к себе на воскресный обед и предупредил других гостей: «Я пригласил и Константина Александровича[335] — так же от всего сердца и безоговорочно, как в прошлые годы, — так что не удивляйтесь». Он просил Федина не упоминать об отказе[336]; когда Федин пришел, они с Пастернаком обнялись. За обедом Пастернак был в хорошем настроении.

Пастернак не смог заставить себя прочесть длинное письмо целую неделю. Он признавал, что критика «была составлена очень вежливо и мягко[337], старательно продумана с той точки зрения, которая стала традиционной и, похоже, неопровержимой». С явной иронией он говорил, как «ему больно и обидно, что он доставил моим товарищам столько хлопот». Теперь оставалось мало надежд на то, что текст «Доктора Живаго», не прошедший цензуру, будет опубликован в Советском Союзе; Симонов и другие признали роман безнадежно порочным. И все же Пастернак в разговоре с Катковым выразил надежду, что публикация на Западе может подтолкнуть к выходу и издание в Советском Союзе; он говорил, что разрешит внести некоторые изменения, чтобы роман стал удобоваримее для советских читателей. Однако он руководствовался своей личной логикой. Советские власти не хотели издавать роман — нигде.

В августе группу руководителей ИКП, в том числе вице-секретаря партии Пьетро Секкиа, пригласили в подмосковный санаторий «Барвиха». Туда приехали и Д'Анджело с женой[338]. Они навещали там старых друзей — Амброджо Донини, университетского преподавателя, и Паоло Роботти, коммуниста «старой школы». В эпоху репрессий в Советском Союзе пострадали многие активисты Коминтерна. Несмотря на то что Роботти пережил арест и пытки[339], он еще сохранял веру в идеалы; когда Д'Анджело упомянул, что передал рукопись русского романа Фельтринелли, Роботти стало явно не по себе. Он сказал, что по советским законам подобные действия являются преступлением. Позже Секкиа и Роботти навестили представители отдела ЦК по связям с зарубежными компартиями. Им рассказали, что в Кремле озабочены выходом «Доктора Живаго» в Италии. Секкиа и Роботти заверили чиновника, что заберут рукопись у Фельтринелли. 24 октября ЦК информировал советское посольство в Риме: «…вопрос с рукописью Пастернака разрешен[340], и в ближайшее время она будет вам возвращена». Роботти ошибался. Под нажимом мнения[341] сотрудников издательства разделились. Цветеремича попросили вернуть рукопись, и перевод был прерван на несколько месяцев. Фельтринелли, не знавший, как поступить, обдумывал все за и против. Однако от публикации он не отказался.