Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Заседание продолжалось много часов; некоторые писатели выходили покурить и поговорить. Александр Твардовский, главный редактор «Нового мира», сидел под картиной, на которой был изображен М. Горький, читавший Сталину, Молотову и Ворошилову «Девушку и смерть». К Твардовскому подошел Вадим Кожевников, главный редактор журнала «Знамя», и принялся подначивать Твардовского: «Что же ты, Саша, роман-то этот хотел напечатать?» Твардовский ответил: «Это было до меня, но и прежняя редколлегия не хотела… Знаешь что, иди-ка ты отсюда!» — «Почему?» — «Потому что ты человек без чести и совести». — «Почему это я человек без чести и совести?» — не сдавался Кожевников. «Иди…» — повторил Твардовский «и уточнил адрес».

Мрачный Поликарпов также бродил по залам. Он, казалось, был в нерешительности, не зная, правильным ли наказанием станет исключение Пастернака из Союза писателей. Кроме того, Твардовский, Сергей Смирнов, Константин Ваншенкин и другие предупредили, что они будут против.

И Смирнов, и Николай Рыленков впоследствии пожалеют о своем несогласии и будут горячо осуждать Пастернака. Голосование за исключение Пастернака объявят «единогласным» по официальному протоколу. В длинной официальной резолюции[616] утверждалось, что роман «Доктор Живаго», вокруг которого поднялась «пропагандистская шумиха», отражает лишь безмерное самомнение автора, сопровождаемое нехваткой мыслей; роман назвали «визгом обывателя», главную мысль романа заклеймили фальшивой и ничтожной… «Учитывая политическое и моральное падение Б. Пастернака, его предательство по отношению к советскому народу, к делу социализма, мира, прогресса, оплаченное Нобелевской премией в интересах разжигания войны, Президиум Правления Союза писателей СССР, бюро Оргкомитета Союза писателей РСФСР и Президиум Правления Московского отделения Союза писателей РСФСР лишают Б. Пастернака звания советского писателя, исключают его из числа членов Союза писателей СССР».

Теперь за Пастернаком и Ивинской постоянно следили. «Люди в штатском» не делали тайны из своего присутствия и преследовали пару — иногда притворяясь пьяными за дверями квартиры Ивинской в Потаповском переулке. «Здравствуй, магнитофоша»[617], — говорил Пастернак, входя в комнату Ивинской в Переделкине. Она вспоминала: «Мы говорили в основном шепотом, боясь собственной тени, и постоянно оглядывались на стены — даже они, казалось, враждебны к нам».

Пастернак утешался мелкими проявлениями доброты: например, почтальон здоровался с ним как всегда, несмотря на то что рядом всегда стоял черный автомобиль.

Утром во вторник Лидия Чуковская пошла к Пастернаку. Выходя из дома отца, она заметила, что в машине сидят четверо и следят за ней. «К стыду своему, должна сказать, что страх уже коснулся меня». Подходя к калитке Пастернака, она ожидала окрика[618].

«Меня исключили?» — спросил Пастернак. Чуковская кивнула.

Пастернак пригласил ее в дом и повел в маленькую комнату, где стоял рояль и на стенах висели рисунки отца Бориса Леонидовича. «В ясном дневном свете я увидела желтоватое лицо, блестящие глаза и старческую шею». Пастернак заговорил, перескакивая с предмета на предмет.

Пастернак сказал Чуковской, что Ивановы предупреждали его и просили переехать в город; они боялись, что кто-нибудь на улице может запустить в него камнем.

Он вскочил и встал перед Чуковской.

«Ведь это вздор, не правда ли? У них воображение расстроено».

Чуковская согласилась с ним: конечно, вздор. Желая переменить тему, она заговорила о недавнем стихотворении Пастернака.

«Стихи — чепуха, — сказал он с сердцем. — Зачем люди возятся с моими стихами, не понимаю. Мне всегда неловко, когда этакой ерунде оказывает внимание ваш отец. Единственное стоящее, что я сделал в жизни, — это роман. И это неправда, будто роман люди ценят только из-за политики. Ложь. Книгу читают и любят».

Хотя Пастернак говорил отчетливо, в его голосе Лидия Корнеевна уловила «сухость и смятение». Когда они вышли на улицу, Пастернак огляделся по сторонам. «Как странно, — заметил он, — никого нет, а кажется, что кто-то смотрит».

Позже в тот же день Пастернак пошел к Ивинской, которая приехала из Москвы с Митей, сыном-подростком. Настроение у него упало, и Пастернак говорил дрожащим голосом. «Мне эта история надоела[619], — сказал он Ольге и ее сыну. — Я считаю, что надо уходить из этой жизни, хватит уже». Пастернак предложил Ольге принять вместе с ним смертельную дозу нембутала, барбитурата. «А «им» это очень дорого обойдется… Это будет пощечина».

Выслушав его замысел, по которому его мать должна была покончить с собой, Митя вышел из комнаты. Пастернак пошел следом. «Митя… прости меня, мальчик мой дорогой, что я тяну за собой твою маму, но нам жить нельзя, а вам будет легче после нашей смерти». Митя побледнел, но стоически ответил: «Вы правы, Борис Леонидович, мать должна делать как вы».

Ивинская, не желавшая сводить счеты с жизнью, сказала Пастернаку, что его смерть сыграет на руку властям.