Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

«Мы найдем для него подходящее место»[627], — ответил Хрущев и вызвал стенографистку. Затем он продиктовал несколько страниц, уснащая свою речь оскорблениями. Он обещал Семичастному, что будет аплодировать, когда тот дойдет до абзаца о Пастернаке. «Все поймут», — сказал Хрущев.

На следующий вечер, 29 октября, Семичастный выступал перед двенадцатитысячной аудиторией[628]. Его доклад транслировался по телевидению и радио.

«…как говорится в русской пословице[629], и в хорошем стаде заводится паршивая овца, — говорил Семичастный. Хрущев, сидевший в зале, широко улыбался. — Такую паршивую овцу мы имеем в нашем социалистическом обществе в лице Пастернака, который выступил со своим клеветническим так называемым «произведением»… И этот человек жил в нашей среде и был лучше обеспечен, чем средний труженик, который работал, трудился и воевал. А теперь этот человек плюнул в лицо народу. Как это можно назвать?.. Иногда мы, кстати совершенно незаслуженно, говорим о свинье, что она такая, сякая и прочее. Я должен вам сказать, что это наветы на свинью. Свинья, — все люди, которые имеют дело с этими животными, знают особенности свиньи, — она никогда не гадит там, где кушает, никогда не гадит там, где спит. Поэтому, если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал… Пастернак — этот человек себя причисляет к лучшим представителям общества — он это сделал. Он нагадил там, где ел, он нагадил тем, чьими трудами он живет и дышит».

Семичастного неоднократно перебивали аплодисментами. Затем он перешел к тому, чего Пастернак боялся больше всего:

«А почему бы этому внутреннему эмигранту не изведать воздуха капиталистического, по которому он так соскучился, о котором он в своем произведении высказался? Я уверен, что наша общественность приветствовала бы это… Пусть он стал бы действительным эмигрантом и пусть бы отправился в свой капиталистический рай. Я уверен, что и общественность, и правительство никаких бы препятствий ему не чинило, а наоборот, считало бы, что этот его уход из нашей среды освежил бы воздух». На следующее утро Пастернак прочел высказывания Семичастного в газете. Он заговорил с женой о возможности эмиграции. Зинаида ответила: чтобы жить в мире, он может уехать. Пастернак удивился и спросил: «С тобой и Леней?» — имея в виду сына.

«Ни в коем случае[630], — ответила Зинаида, — я желаю тебе добра и хочу, чтобы последние годы жизни ты провел в покое и почете. Нам с Леней придется отречься от тебя, ты понимаешь, конечно, что это будет только официально».

«Если вы отказываетесь ехать со мной за границу, я ни в коем случае не уеду», — ответил Пастернак.

Говорил он и с Ивинской; он даже обратился в ЦК с просьбой разрешить Ивинской и ее детям эмигрировать вместе с ним, но потом порвал письмо. Пастернак понимал, что всецело связан с Россией; в то же время он снова столкнулся с невозможностью выбора между двумя своими семьями. «Пусть будут родные будни[631], родные березы, привычные неприятности и даже — привычные гонения».

Ивинская боялась, что Пастернаку не оставят выбора. И она продолжала стремиться к какому-то компромиссу. Она поехала к Григорию Хесину, возглавлявшему отдел авторских прав в Союзе писателей. Раньше он всегда относился к Ивинской хорошо и давно объявил, что восхищается Пастернаком. Однако его доброжелательность исчезла, и гостью он встретил холодно.

«Что же нам делать?[632] — спросила Ивинская. — …это ужасное выступление Семичастного; что же нам делать?»

«Ольга Всеволодовна, — ответил Хесин, — теперь советовать вам мы уже больше не сможем… Некоторые вещи ради своей родины нельзя прощать. Нет, советовать тут я вам ничего не могу».

Ивинская вышла, хлопнув дверью, и к ней подошел молодой адвокат, специалист по авторским правам, Исидор Грингольц. Он сказал, что готов помочь. Грингольц называл себя поклонником Пастернака: «Для меня Борис Леонидович святой!» Ивинская, отчаянно жаждавшая помощи, не усомнилась в его сентиментальной заботливости. Они договорились встретиться через два часа на квартире матери Ивинской. Придя туда, Грингольц предложил, чтобы Пастернак написал напрямую Хрущеву, чтобы его не выслали из страны. Он даже предложил помочь составить текст письма.

Ивинская позвала на помощь свою дочь Ирину и нескольких близких друзей Пастернака, и они стали обсуждать проект письма. Травля Пастернака приобретала все более зловещие очертания; Пастернак получал письма с угрозами; ходили слухи о возможном разгроме дачи в Переделкине[633]. Как-то ночью местные хулиганы[634] швыряли камни в дачу и выкрикивали антисемитские оскорбления. После речи Семичастного[635] боялись выходок у дома Пастернака. В Переделкино даже вызвали наряды милиции.