Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

«Доктор Живаго» стал предметом постоянного внимания и шумихи на Западе. Ведущий американский критик Эдмунд Уилсон в ноябре написал длинную восторженную рецензию в «Ньюйоркере», хотя и раскритиковал перевод романа на английский язык: «Доктор Живаго» станет, я верю, одним из величайших событий[718] в литературной и нравственной истории человечества. Никто не мог бы написать его в тоталитарном государстве и выпустить в свободное плавание по всему миру, если бы не обладал мужеством гения». Когда в начале 1959 года США посетил А. И. Микоян, заместитель председателя Совета министров СССР, он пошел смотреть достопримечательности; сохранилась его знаменитая фотография[719] у витрины книжного магазина, уставленного экземплярами «Доктора Живаго». Микоян с ошеломленным видом смотрит на витрину. Позже, рядом с рестораном, где давала ужин Ассоциация кинематографистов, Микоян увидел демонстрацию. Протестующие несли плакаты: «Страдаете бредом[720] коммунизма? Обратитесь к доктору Живаго»…

В марте 1959 года в США было продано 850 тысяч экземпляров романа[721]. Лондонская «Санди таймс» назвала «Доктора Живаго» романом года. Приехавший к Пастернаку уругвайский журналист сказал через переводчика: «Пастернак в Уругвае в такой моде[722], что девушки из аристократических семей считают совершенно необходимым, идя в гости или на прием, держать в руках книжку «Доктора Живаго». На антикоммунистической демонстрации католической молодежи в Вене над трибуной подняли огромную фотографию Пастернака. «Нью-Йорк таймс» сообщала, что «с помощью фотомонтажа[723] все выглядело так, будто он [Пастернак] стоит за колючей проволокой. Издали казалось, будто на нем терновый венец».

Не все считали Пастернака героем. «Доктор Живаго» очень не нравился Давиду Бен-Гуриону, премьер-министру Израиля. Его ужаснула высказанная в романе точка зрения об ассимиляции евреев. Он назвал роман «одной из самых презренных книг о евреях[724], написанных человеком еврейского происхождения». Он добавил: «…жаль, что такая книга сошла с пера человека, которому хватило мужества противостоять своему правительству».

Церемония вручения Нобелевских премий проходила 10 декабря 1958 года в Концертном зале Стокгольма, куда собрались две тысячи почетных гостей, в том числе шведский король Густав VI и советский посол. Советские ученые — лауреаты премии, а также другие лауреаты сидели в одном ряду на креслах, обитых красным плюшем; Игорь Тамм с широкой улыбкой так низко поклонился королю[725], что его медаль чуть не упала. Ближе к концу церемонии Эстерлинг просто отметил Пастернака, сказав, что «лауреат, как известно, объявил, что не желает получать премию. Этот отказ никоим образом не лишает награду юридической силы. Шведской академии остается лишь сожалеть, что принять премию не было возможности».

Его выслушали в полном молчании.

В следующие недели после письма в «Правду» Пастернака окружали журналисты; шумиха конца октября — начала ноября понемногу слабела.

«Гроза еще не закончилась[726], не горюйте, будьте тверды и спокойны. Устал, люблю, верю в будущее», — написал Пастернак в телеграмме сестрам в середине ноября. Он очень устал. На следующий день он писал кузине: «Лучше всего было бы умереть[727] прямо сейчас, но я, наверное, не наложу на себя руки». Однако его дух понемногу возрождался. Его возмущали мелочность властей и продолжающиеся оскорбления старых врагов вроде Суркова. В декабре, на очередном съезде писателей, Сурков заговорил о «прогнившем внутреннем эмигранте»[728] Пастернаке и назвал Пастернака «отступником, которого наш праведный гнев изгнал из славной семьи советских писателей». Кроме того, Сурков вынужден был признать, что исключение Пастернака из Союза писателей «сбило с толку прогрессивных писателей[729] и поселило в их сердцах сомнение в справедливости нашего решения».

В черновике письма в ЦК, перехваченном госбезопасностью, Пастернак жаловался на «верховную власть»: «Я понимаю, что ничего не могу требовать[730], что у меня нет прав, что меня можно раздавить, как мелкое насекомое… Я был глуп, ожидая великодушия после тех двух писем».