Дельцы. Том II. Книги IV-VI

— Въ Иларіонѣ Семеновичѣ, говорилъ внушительно Кучинъ: — мы найдемъ дѣятельнаго и просвѣщеннаго друга страждущаго человѣчества. Это одинъ изъ лучшихъ представителей молодаго поколѣнія… Въ такіе ранніе еще годы онъ уже занимаетъ блестящее положеніе въ дѣловой сферѣ…

— Il est tres fort,[98] чуть слышно сообщила хозяйка гостьѣ.

— И достигъ онъ этого единственно званіемъ, умомъ, честностью… Въ немъ я вижу истинное христіанское стремленіе отдыхать душой отъ матеріальной дѣятельности на чемъ-нибудь невещественномъ, на служеніи христіанскому добру… Вы навѣрно, — обратился онъ къ синей дамѣ, — оцѣните его достоинства… Къ осени я думаю предложить его въ секретари нашего общества….

Синее платье одобрительно улыбнулось.

— Вы теперь, cher monsieur Кучинъ, заговорила хозяйка, — привели-бы monsieur Малявскаго сюда…Я и сама слышу объ немъ въ первый разъ такіе лестные отзывы…

— Да вотъ и онъ, указалъ Кучинъ, увидавъ Малявскаго, показавшагося слѣва изъ-за куста сирени…

Степанъ Ивановичъ сбѣжалъ по ступенькамъ террасы, окликнулъ Малявскаго, подошелъ къ нему и обнялъ за плечо…

Внѣшность Иларіона Семеновича была криклива, какъ всегда. Онъ и въ чернымъ фракѣ умѣлъ выказывать особую, ему только свойственную, претензію. Только на этотъ разъ лицо было менѣе задорно: онъ старался придать ему свѣтское спокойствіе.

— Дамы желаютъ бесѣдовать съ вами, сообщилъ ему Кучинъ: — не угодно-ли пожаловать на балконъ.

— Сейчасъ, почтеннѣйшій Степанъ Иванычъ, только пройдемся немножко: я все сидѣлъ.

И онъ увлекъ Кучина въ боковую аллейку.

— Та дама въ синемъ, говорилъ ему вполголоса Кучинъ, — въ сущности очень недальняя особа и вся во внѣшности, но, по ея положенію, не худо ее изучить… Будете бывать у ней, это дастъ вамъ ходъ въ такія сферы, гдѣ разцвѣтаютъ нѣжнѣйшіе цвѣтки…

Степанъ Ивановичъ сложилъ пальцы правой руки въ кучку и поднесъ ихъ къ носу.

— Да вы превзойдете всѣхъ гастрономовъ по этой части! разсмѣялся Малявскій. Какъ-же это вы, Степанъ Иванычъ, могли такъ увлечься той дѣвицей, которая отослала меня къ вамъ, когда я, въ не менѣе странномъ увлеченіи, предлагалъ ей руку и сердце?

— Однако мы съ вами обручальныхъ колецъ не носимъ и сердца наши взыскуютъ новыхъ отрадъ?

Оба захихикали и, рука объ руку, скрылись за поворотомъ аллейки.

Чрезъ полчаса и въ одной изъ бесѣдокъ береговой террасы шелъ громкій говоръ.

Борисъ Павловичъ, въ необъятномъ бѣломъ жилетѣ, изъ-за котораго еле видны были борты фрака, развалился на диванчикѣ передъ столомъ, уставленнымъ ликерами и фруктами. По обѣимъ сторонамъ, развалившись такъ-же на соломенныхъ креслахъ. сидѣли Воротилинъ и Гольденштернъ.

Всѣ трое были красны. Бесѣда ихъ прерывалась взрывами желудочнаго смѣха, среди котораго особенно визгливо разносились звуки, издаваемые Гольденштерномъ.

— Ахъ, я вѣдь и забылъ совсѣмъ, заговорилъ уже сдержаннѣе Воротилинъ, но съ очень довольной усмѣшкой на губахъ: — читалъ кто-нибудь изъ васъ вчерашнюю статейку милѣйшаго Иларіона Семеныча?

— Нѣтъ, я передовыхъ статей не читаю, зѣвнулъ Саламатовъ, начинавшій чувствовать вечернюю истому послѣ мараскина и crème de thé.

— Что такое, что такое? затараторилъ Гольденштернъ, пододвигаясь къ столу.

— Курьезная штука! оттянулъ Воротилинъ и допилъ рюмочку ликеру. — Иларіонъ Семеновичъ не даромъ, видно, прикомандировался къ Кучину по части добрыхъ дѣлъ…

— Вы потише, остановилъ его Саламатовъ: — Кучинъ — это мой кардиналъ Ришелье. Безъ него мнѣ житья-бы теперь не было отъ разныхъ салопницъ и потаскушекъ…

— Знаю, знаю, что Степанъ Иванычъ золотой человѣкъ по этой части… но зачѣмъ-же Иларіону-то Семенычу такія гнилыя фантазіи себѣ позволять?

— Хи, хи! гнилыя фантазіи! подхватилъ Гольденштернъ.

— А вы какія-бы думали? Да вотъ погодите…

Онъ полѣзъ въ боковой карманъ и досталъ оттуда сложенный въ нѣсколько разъ номеръ газеты.

— Ну ужь, батюшка, избавьте отъ чтенія! вскричалъ Саламатовъ и заколыхался.

— Я читать всего не буду, не безпокойтесь, Борисъ Павловичъ, я только резюме, экстрактъ вамъ изложу. А спервоначала спрошу: кто такой Малявскій? Кѣмъ онъ держится и чѣмъ, такъ-сказать, орудуетъ?

— У-ухъ! какъ вы строго, перебилъ Гольденштернъ: — точно судебный слѣдователь, ей-богу, право!

— Шутки въ сторону, продолжалъ Воротилинъ съ задоромъ: — надо-же чего-нибудь одного держаться. У нѣмцевъ есть поговорка, вы должны ее знать, Абрамъ Игнатьичъ: кто сказалъ буки-азъ-ба, тотъ долженъ говорить и вѣди-азъ-ва… Другими словами: коли начинаешь за здравіе, не кончай за упокой.

— Не кончай, извѣстно! повторилъ Гольденштернъ.

— Ну, на что-бы это было похоже, если-бъ теперь Борисъ Павлычъ сталъ вдругъ въ публичныхъ мѣстахъ ругательски ругать тѣ предпріятія, которыя онъ тащилъ за уши на свѣтъ божій, или-бы вы, Абрамъ Игнатьичъ, стали проповѣдывать, что всю биржевую братью надо связать, сложить на Адмиралтейской площади костеръ изъ акцій и облигацій, и сжечь ихъ на немъ!

— Ловко, ловко!.. захохоталъ Абрамъ Игнатьевичъ и наложилъ себѣ изъ вазы крупнѣйшей, тепличной земляники.

Саламатовъ улыбнулся.

— Вы только прослушайте хоть эту, примѣрно, тираду.