Демиан

Я должен был ответить отрицательно.

– Это когда учатся владеть собой. Можно стать бессмертным. Да и волшебником сделаться. Ты никогда не проделывал таких упражнений?

В ответ на мое любопытство к этим упражнениям он сперва напустил на себя таинственность, но, как только я повернулся, чтобы уйти, выложил:

– Например, когда я хочу уснуть или сосредоточиться, я проделываю такое упражнение. Я придумываю что-нибудь, например, какое-нибудь слово, или имя, или геометрическую фигуру. Ее я затем мысленно вбиваю в себя изо всех сил, пытаясь вообразить ее у себя в голове, пока не почувствую, что она там. Потом я мысленно вбиваю ее себе в шею и так далее, пока целиком не заполняюсь ею. И уж тогда я становлюсь совсем тверд, тогда ничто уже не может вывести меня из состояния покоя.

Я до некоторой степени понял, что он имеет в виду. Однако я чувствовал, что у него на сердце есть что-то еще, он был страшно взволнован и тороплив. Я постарался разговорить его, и вскоре он поделился истинной своей заботой.

– Ты ведь тоже воздерживаешься? – спросил он боязливо.

– Что ты имеешь в виду? Половые дела?

– Да, да. Я уже два года воздерживаюсь – с тех пор, как узнал об этом учении. Прежде я предавался одному пороку, ты догадываешься… Ты, значит, никогда не был с женщиной?

– Нет, – сказал я, – не нашел подходящей.

– А если бы ты нашел такую, которую счел бы подходящей, ты бы спал с ней?

– Да, конечно… Если она не против, – сказал я насмешливо.

– О, ты, значит, на ложном пути! Внутренние силы можно развить, только соблюдая полное воздержание. Я соблюдал его целых два года. Два года и чуть больше месяца! Это так трудно! Иногда я еле выдерживаю.

– Знаешь, Кнауэр, я не думаю, что воздержание страшно важно.

– Я знаю, – не согласился он, – так все говорят. Но от тебя я этого не ожидал. Кто хочет идти духовным путем, тот должен оставаться чистым. Непременно!

– Ну так и оставайся! Но я не понимаю, почему тот, кто подавляет в себе половое начало, «чище», чем кто-либо другой. Или тебе удается исключить сексуальность из всех мыслей и снов?

Он посмотрел на меня с отчаянием.

– Нет, то-то и оно! Боже мой, и все-таки это необходимо. Ночью мне снятся такие сны, которые я и себе-то самому не могу рассказать! Ужасные сны, знаешь!

Я вспомнил то, что мне говорил Писториус. Но и признавая всю справедливость его слов, я не мог передать их дальше, не мог дать совет, который из моего собственного опыта не вытекал и следовать которому я и сам еще не умел. Я умолк, чувствуя себя посрамленным тем, что вот кто-то обратился ко мне за советом, а я ему посоветовать ничего не могу.

– Я все перепробовал! – жаловался рядом со мной Кнауэр. – Я и холодной водой, и снегом, и гимнастику делал, и бегал – ничего не помогает. Каждую ночь я просыпаюсь от снов, о которых мне и думать нельзя. И самое ужасное – постепенно я теряю все знания, которые приобрел. Мне уже почти не удается ни сосредоточиться, ни уснуть, я часто лежу без сна всю ночь напролет. Долго я так не выдерживаю. Когда я наконец прекращаю борьбу, сдаюсь и опять оскверняюсь, я становлюсь хуже всех прочих, которые вообще не боролись. Тебе ведь это понятно?

Я кивнул, но никаких слов не нашел. Он нагонял на меня скуку, и я испугался самого себя, оттого что его горе, его явное отчаяние не произвело на меня такого уж глубокого впечатления. Я чувствовал только: помочь я тебе не могу.

– Значит, ты ничего не можешь мне посоветовать? – сказал он наконец устало и грустно. – Ничего? Ведь должен же быть какой-то путь. Ты-то как с этим справляешься?

– Ничего не могу тебе сказать, Кнауэр. Тут друг другу помочь нельзя. Мне тоже никто не помогал. Ты должен сам вдуматься в себя, а потом поступать так, как того действительно требует твоя сущность. Ничего другого не может быть. Если ты не найдешь самого себя, то и никаких таких способов, думаю, не найдешь.

Внезапно умолкнув, этот паренек разочарованно взглянул на меня. Затем его взгляд загорелся внезапной ненавистью, он скорчил гримасу и злобно крикнул:

– Ах ты, святоша! У тебя тоже есть свой порок, я знаю! Ты строишь из себя мудреца, а втайне погрязаешь в такой же мерзости, как я и все прочие! Ты свинья, как я сам. Все мы свиньи!

Я ушел, оставив его на месте.

Он сделал два-три шага вслед за мной, затем отстал, повернул и умчался прочь. Мне стало тошно от чувства сострадания и отвращения, и я не мог избавиться от этого чувства, пока не расставил дома, у себя в каморке, вокруг себя свои картинки и целиком не ушел в собственные видения. И тут сразу же мне снова привиделся сон о двери дома и гербе, о матери и незнакомке, и черты лица незнакомки предстали мне так донельзя отчетливо, что я уже в тот же вечер начал рисовать ее портрет.