Демидов кедр

— Ха-ха-ха! — как маленькая девочка, подпрыгивает и хлопает себя ладошками по коленкам тетя Оля. — Ха-ха-ха! Вот это концертец! Это почто же так получается в жизни, ребятенки, а? Ну скажите, это почто же так, а? Какой хозяин, така и скотина. Вот хоть умри! Вы возьмите Гриньку Панькова. Сам как блаженный, и кобель у него даже воды не замутит. А этта… даже петушонко и то на людей бросается!

— Хорошо, что Шутежиха счас не подвернулась, — говорит Мишанка, — а то бы не такой концертец был.

— И-и-и, милай, — взвизгивает тетя Оля. — И не говори! Но Шутежиха счас спит без задних ног. Это уж такой человек. У нее тоже, как у тебя, рефлексец. Как наорется, так падает и полсуток храпит беспробудно… Ох, люди-нелюди! Даже в пояснице закололо от смеха. Хватит, однако. — Тетя Оля спохватывается и, кажется, только теперь замечает, что рыбы уже нету. — Ишь ты! Ловко мы… Минька! Давай-ка… Пока мы с Миколкой тут все приберем, дуй домой и собирай на стол. Игурчишек там да исетринки малосольной добудь. Завтракать счас будем. — И когда Мишанка беспрекословно уходит, мигает мне, как заговорщику. — Ничо ишшо не знат, балбесик. Я вам четвертинку ради воскресного дня припасла. — Некоторое время молчит, смешно поджав губы и поясняет: — А то мотрю, вы совсем заскучали, совсем разомлели чой-то, как пареная брюква, язви-то вас совсем…

* * *

А через несколько дней вдруг:

— Минька!

— Чо?

— Вали-ка ты завтра к Кондрашову.

— Чего?

— К Кондрашову, толкую, вали. Завтра же. Отпросись у него на денек-другой. Мол, я наказывала.

— Это зачем ишшо?

— Рыбалить поедем. Все вместе. Сети брать не будем, с бредешком по курьям пошастам. — Глядит, как медленно переваривает Мишанка ее неожиданные слова, и торопит. — Соображай, соображай быстрее. И вали завтре. А то, мотрю, некоторые у нас в отпуске прокиснут. И других проквасят. Ишь, с лица даже спал, когда полнеть надо.

Тетя Оля даже не смотрит на меня, но я сразу догадываюсь, в чей огород камешки.

Уже неделю болтаюсь я с грустной миной по ограде, как Печорин по кавказским дорогам, не зная, к чему приложить руки и куда себя деть. Никудышный получился мой первый в жизни отпуск.

Мать с утра до вечера на работе, в лесозаводской столовой. Сестренка днями пропадает с подружками в поле. Организовали там какой-то опытно-показательный ученический участок, выращивают всей школой на пяти гектарах сахарную свеклу, без отдыха и без выходных. В комнате все время тихо, как в пустыне, пахнет нежилым. Валяется там на полу наш штатный домосед кот Феликс, щурится на солнце и от безделья грызет половики. Сидеть с ним, если даже под руками добрая книга, нет сил.

Пойти некуда. Одно-единственное место развлечения у нас в поселке — клуб «Ударник». Но там только кино и танцы. А кино и танцы лишь вечерами.

Давно я окучил картошку на два ряда, прополол все грядки, нарубил на зиму дров, а дальше что? От безделья повадился было проникать через щель в заплоте на территорию лесозавода и бегать к Мишанке. Мишанка работает в пилоточке тарного цеха, а тарный цех прямо напротив нашего дома, в полсотне шагов… Поглянулось мне в пилоточке: жужжат станки, искрят наждаки, то и дело люди снуют: «Готовы циркулярки? Где комплект ленточных?» Посидишь так в шуме-гаме, поболтаешь в перекуре о том, о сем с мужиками и чувствуешь, что вроде сам что-то доброе сделал. Но…

Мишанка сперва радовался каждому моему приходу. Но как-то встретил меня в дверях цеха, опустил глаза и вежливенько намекнул, чтобы я… это самое… не появлялся больше на чужом рабочем месте и не гневил его начальство.

Тут я и скис. И тетя Оля это сразу заметила. А заметив, вмешалась.

— Вот так, роднуля. Никаких возраженьев и уросов, рыбалить поедем. На вольный дух! Там живчиком порастрясесся, интеллигентец.

— Тетя Оля!

— Чо — тетя Оля?

— Да это же здорово! Вы даже не знаете…

— Знаю. Все знаю… Только не закатывай глаза, как Спартак. Ни к чему. Беги лучше одежду собирай, кака поплоше. И отсыпайся заране. До свету поедем, а там от комарья не вздремнешь… Ну беги, беги…

Прохладная рань. Зыбкое лиловое предзорье.

Еще крепко спят со смеженными веками-ставнями то-тульские улицы, спит, закутавшись, как в пуховое одеяло, в туманы, неподвижная Кеть. А мы уже на берегу у Никитинской заводи, где, сгрудившись стайками, подремывают сплавконторские катера-газоходы, паузки и тупоносые толкачи, где возле каждого столбика или мало-мало тяжелой валежины веерами топорщатся десятки примкнутых на цепи лодок, баркасов и обласков, откуда начинают свое плавание большие и малые тогульские посудины.

Мягкая ватная тишь вокруг. Только слышно, как приглушенно вздыхают за высокими стенами лесозаводского заплота круглосуточные трудяги локомотивы да изредка, по-щенячьи испуганно и тонко взвизгивают циркулярные пилы. Но это так привычно с самого детства, как в комнате каждодневное тиканье ходиков.

— Давай-давай, ребятенки, живчиком! — поторапливает тетя Оля.

Сгорбленная и чуточку косолапая, как и все рыбаки-чалдоны, большую долю жизни проводящие сидя в лодке, она смешно шаркает чирками по гальке, суетясь и покрикивая на нас.