Демидовский бунт

– Это Илья, – прокричал в ухо звонарю Панфил. – Отец мой Данила с Яика его привез. Выкупил у киргиз-кайсаков. Теперь у нас жить будет. На город поглядеть сверху пришли.

– А что же, за погляд денег не берем, – разрешил Прошка, принимая от Панфила большое красное яблоко.

Город с колокольни виден весь – дугой вытянулся он от реки Самары по волжскому берегу до густой дубравы за оврагами. У дальней отсюда пристани теснились несколько груженных солью барж, а на них неутомимыми лесными муравьями копошились люди, вытаскивая мешки на берег и складывая в ровные штабеля.

Справа от рынка под церковью просматривалась еще одна короткая улица с обывательскими дворами, а еще правее, вверх по волжскому склону, на самом возвышении – земляная крепость по форме четырехугольника, вытянутого вдоль главной улицы города. Длина крепости саженей в двести, не менее. Внутри земляной крепости несколько срубовых построек, амбары, крытые погреба.

Панфил высунул руку из оконного проема и ею стал чертить по воздуху, поясняя:

– Здесь, где теперь мы с тобой, в прежнее время стояла деревянная крепость – старый город. Видишь, как разместились посадские постройки вокруг этой церкви и рынка? Аккурат вписывались в старые рубленые стены. А вон там, где дальний край города, там страх какой овражище. К нему, с правой руки от нас, совсем близко подходит другой овраг, от реки Самары. Вдоль тех оврагов и прорытого прежде рва между ними в старину были возведены дальние охранные сооружения с башнями и воинским караулом из стрельцов и казаков. Это когда калмыки и иные кочевники окрест города имели свои кочевья. Случалось, по памяти стариков, и сшибки бывали с теми кочевниками у стен города. Теперь живем открыто и безбоязненно.

Илейка вдруг ойкнул и схватился за голову – ударился о колокол. Панфил беззлобно рассмеялся. Заулыбался и звонарь Прошка, обнажив полупустой рот. На колоколе Панфил прочитал надпись:

– «Вылит по усердию тайного советника Татищева в город Самару к церкви Святого Николая в тысяча семьсот тридцать девятом году», – и добавил: – Вот когда это было, а все висит, и звон от него чудесен.

– Знавал я господина Татищева, – громко заговорил звонарь, перестав ножом резать яблоко на дольки. – Крут бывал, ежели кто лиходейничал или разгульничал безмерно. Вмиг в разум введет, словно ярыжку в лесном студенце[5] умоет.

Звонарь убрал нож в деревянный чехол, выбросил огрызок в окно, подальше в прицерковный садик.

– Самовидцем я был, как он протопопа и ректора бывшей в Самаре тогда Оренбургской комиссии Антипа Мартианова на цепь посадил, аки пса бешеного, – вспоминал звонарь давно случившееся, но оставшееся у многих самарцев в памяти происшествие. – «Аз пью квас, а коли вижу пиво – не пройду его мимо» – тако любил говорить покойный ныне протопоп Антип. Оттого случалось, и напивался до умопомрачения.

В один такой день отец протопоп сделался в изрядном подпитии и повздорил с квартирным хозяином, у коего столовался. А когда тот не дозволил ему идти в свою топленую баню, так отец протопоп разнес ту баню по бревнышку и разбросал по самарскому откосу, насмехаясь над воплями пострадавшего. Вдобавок хозяйскую женку поколотил, чтоб не хватала за руки. На ее крик прибежал капрал с казаками, так отец протопоп и оному капралу, уподобясь буйному ярыжке, мало скулу не сдвинул на сторону! Тут уж и казаки из терпения великого вышли, у той же оголенной бани довольно-таки его побили. Весь бурьян окрест измяли, валяясь, я сам бегал смотреть на великий переполох. А потом сволокли протопопа в воеводскую канцелярию. Там-то его господин Татищев и посадил до утра на цепь. Проспавшись, покаялся отец протопоп, тогда только отпустил его с миром Татищев – молящий да будет услышан! Отец протопоп пострадавшему квартирному хозяину выстроил новую баню – доныне стоит! Его женке за побои подарил шубу мерлушковую, чтоб зла не держала. А господин Татищев взял того протопопа себе в духовники, часто к обеденному столу звал, умной беседой услаждали друг друга, потому как учен был отец протопоп и о разных странах начитан.

Звонарь Прошка удрученно поскреб подбородок, вспомнив о своем молодом времени, обернулся лицом к теплой и спокойной Волге, над которой белые чайки то и дело падали к воде в поисках корма.

Илейка слушал рассказ о незнакомом ему протопопе вполуха, но при последних словах звонаря встрепенулся.

– Начитан был протопоп? А о неведомой земле Беловодье что-нибудь он сказывал?

Звонарь повернулся к отроку, наморщил загорелый и обветренный лоб, вокруг глаз собрались старческие морщинки. Почти прокричал:

– Как же, помню! Была у него с нашим покойным ныне священником Акинфием такая беседа, при мне случилась. А вот что сказывал – не задержалось в старой голове! – Звонарь добавил, что еще лет десять тому назад на церковной паперти средь многоликого нищебродного люда нередко приходилось слышать разного толка слухи о неведомой вольной земле.

– Теперь приумолкли те шептуны, – сказал звонарь, – должно, не просто беглому мужику бродить по Руси без отпускных бумаг.