Демобилизация

— Ну, тебе-то не очень… Ты вон устроился, — сказал дядька, наконец стаскивая пальто и оглядывая комнату. — Бедновато, но жить можно, — открыл он шкаф, и Борис вспомнил, что Марьянин клетчатый чемодан, слава Богу, засунут в его желтый кожаный.

— Жить можно, — повторил дядька. — Молодой, еще всего накупишь. А вот мне уже податься некуда.

— Да ну?

— Некуда. Некуда и не спорь. И устал я в Москве. Был бы дом, сразу бы на пенсию и с тобой айда рыбу ловить. Ты жениться не собираешься?

— Нет.

— И правильно. Вот бы и приехал ко мне, если бы дом был.

— А вы новый купите. И вот эти в него… — подтолкнул Курчев по клеенке пачку купюр, сам удивляясь, как легко отказывается от этих свалившихся с неба двадцатипятирублевок.

— Нет. Купить не то… А эти спрячь, — отвернулся дядька, словно не был вполне уверен, что удержится и не возьмет денег назад.

— Хорошо, — кивнул Борис и сунул деньги в полевую сумку.

— Вот, узнаёте? — спросил, вытаскивая из шкафа большую чашку.

— Как же, Кузькина, — усмехнулся министр. — Не любил он меня. За что не знаю. А теперь не спросишь.

— Угу, — кивнул племянник. — А может, любил, и вам показалось.

— Может, — согласился высокий родственник, думая о чем-то своем. — Что ж, так без всего дуть будем? Сбегай напротив, печенья хоть возьми.

— Разом, — выдохнул Борис, но, выскочив в коридор, вспомнил, что денег всего четыре рубля.

— Вон, письмо вам, — выползла из сеней Степанида.

За месяц, что он тут жил, она так ни разу и не назвала его ни Борисом, ни Борисом Кузьмичом, а все — вы, вас, вам.

— Печенья не осталось, Степанида Климовна? — спросил соседку.

— Сушки только.

— Сушки пойдут, дядь Вась? — крикнул в открытую дверь своей конюшни.

— Давай.

— Вот, — протянула соседка глубокую фаянсовую миску с отбитым голубым ободком, полную поджаренных, обваленных в маке маленьких баранок.

— Письмо, — повторила, — возьмите.

И тут, машинально глянув на конверт, Курчев узнал Ингину руку.

— Ты чего, пить или читать собрался? — выглянул в коридор Василий Митрофанович. — Серьезное, что ли?

— Да нет. Так… — застыдился племянник и, внеся миску с сушками, положил ненадорванный конверт на край стола, адресом вниз.

— Да что, читай. Я подожду. Хотя вот разлито, — кивнул на две кружки жестяную и глиняную. Племянник поднял жестяную и чокнулся с родственником.

— Ну, расти веселый, — обнял его дядька и Борис, расчувствовавшись, с пьяным мальчишечьим форсом сунул письмо в полевую сумку — дескать, кто мне сейчас роднее и важнее вас, дядя Вася, и не буду какие-то послания читать-отвлекаться!..

Сначала попеременно, а потом, ближе к донышку бутылки, перебивая друг друга, племянник и дядька стали предаваться сентиментальным воспоминаниям, и дядька все чаще шмалял племянника по затылку и тот в конце концов по-дурацки, чуть не плача, обнял его.

— Хороший ты парень, Борька, — тоже почти прослезился министр. Только деньги зря не спускай. И эти прибери, — кивнул на полевую сумку и тут же сам встал и аккуратно, с уважением, словно это было именное оружие, повесил сумку в шкаф.

«Так мне же с ней в часть ехать», — хотел сказать племянник, но в подпитии постеснялся.

— Торопишься? — улыбнулся дядька. — Ну и правильно. Служба прежде всего. Тебе к которому?

— Все равно. Главное, чтобы завтра к разводу.

— Дорога хорошая?

— Асфальт сплошь.

— Ну и не тушуйся, — по-отечески надел на него шинель, перетянул ремнем и вытолкнул в коридор.

— Чего я жалел всегда, Борька, — сказал он, стоя за спиной лейтенанта, который навешивал на дверь замок, — это, что ты мне только племяш. Понимаешь?

— Угу, — кивнул лейтенант, соображая, что родственник пьян не меньше его самого.

Ключ от замка, незаметно от дядькиных глаз, он пристроил на дверной притолоке.

6

— А все-таки удобно, — думал Борис, растянувшись на заднем сидении ЗИСа. Дядьку они уже завезли. Шофер, очевидно мало обрадованный свалившимся на него заданием, что-то ворчал себе под нос, но Курчев, не прислушиваясь, думал о своем, вминаясь в серые подушки казенного лимузина.

Быстро темнело. Время приближалось к восьми, но еще не поздно было сказать шоферу, чтобы развернулся и погнал в Москву. Шофер бы только обрадовался, а Курчев заскочил бы домой и взял бы из сумки Ингино письмо.

Но ему неловко было перед дядькой, потому что шофер наверняка бы стукнул. Минут двадцать назад у проходной санатория дядька сказал водителю:

— Завтра, Вадим Михалыч, подавай к часу. Лекций у Алешки вроде нет и Марьяна, говорила, освободится…

Дядька сказал это небрежно, но Борис чувствовал, что за этой небрежностью сквозило желание доказать и племяннику, и шоферу, что дома полный порядок.

«Склеилось у вас, и чудесно! — подумал о Сеничкиных-младших. — А у Инги, значит, расклеилось, и потому письмо шлет.»

«В углу-то в углу, а на ЗИСе катишься, — вернулся Курчев к самоанализу. — Тогда уж пешком ходи! Два года армии от тебя было пользы, как сгущенки от козла. А тугриков перебрал сколько? А? — грыз себя. — Охота писать в стол? Пиши. Но обществу твое писание без разницы, раз оно его не прочтет.»