Демократы

— Поросенок, поросенок, — останавливала ее мать, — сказанное тобой лишь доказывает, что ты покупаешь подержанное, побывавшее в руках, то, что уже мяли, рвали и отбросили другие. Вы — пролетарии любви, нищие, бедняки! Одеваетесь в поношенные тряпки, подбираете крохи с чужого стола. Я не взяла бы конфету, которую уже кто-то клал в рот и обсасывал.

— Значит, с твоей точки зрения, девушке, обманувшейся в любви, или молодой вдове нельзя выйти замуж, а юноше, покинутому своей возлюбленной, или вдовцу и вообще уже любившим — нельзя жениться.

— Вы — и любовь! При такой чехарде спроса и предложения никто не успевает овладеть вашим сердцем.

— В самом деле, из моих поклонников ни один не овладел моим сердцем. Оно из песка. Если его раскалить докрасна, многие на нем «спекутся», но никто не пустит в нем корни.

— И на песках растут пальмы, кактусы, встречаются оазисы.

— Мы не в Африке.

— В таком случае — крапива. Однако мы видели, как пан комиссар пытался укорениться.

— Ничего вы не видели. Видели только, как мы целовались. Поцелуи, даже не будь они упражнениями для шеи, — не семена любви, не ее цветы, не плоды. Поцелуи — всего-навсего «приправа», «гарнир». Семя, цветок, плод любви — это…

— Поросенок, поросенок, замолчи.

— Будь довольна, что я остановилась на «гарнире».

— Хотела бы я знать, к чему этот гарнир, если нет ни рыбы, ни мяса.

— К поросятине, мама, если говорить откровенно.

— Фу! Я не знала, что на обед будет свинина.

Мать нажала кнопку звонка под лампой, чтобы подавали следующее блюдо, и напомнила с озабоченным лицом:

— Оставь Яника в покое, и он пусть тебя забудет. Не беги за телегой, на которую тебя не посадят, не карабкайся на деревья в чужом саду. Это несовременно, некрасиво и, значит, некультурно.

— У любой культуры есть сцена и кулисы. На сцене все чудесно, а за кулисами — интриги и споры, обман и жестокость. Но если ты хочешь, я захлопну ставни, запру лавку со сластями, буду все держать в темноте и ждать, пока телега сама подкатит ко мне, а соседнее дерево нагнется, протягивая свои плоды. Оставлю всех в покое. Никто мне не нужен.

Мать недоверчиво взглянула на дочь — серьезно ли она говорит? Сомнительно. Лицо Желки было непроницаемо, строго, словно она и в самом деле решила никому не улыбаться. Она смотрела прямо на мать, и глаза ее холодно блестели. В душе Желка сама не верила, что способна отвернуться от всех молодых людей. Ведь это все равно, что сию же минуту уйти в монастырь. Но с Яником она больше не желала иметь ничего общего, — ну его, но она даст понять, что он низко обошелся с ней, притворялся, обманывал, играл словами, чувствами, что он невоспитан и вообще дурак.

У нее защемило сердце. Яник был таким скромным и бескорыстным, бедным и ненавязчивым. Он никогда не пытался соблазнить ее, а целоваться она всегда начинала первая. Другие чего-то хотели от нее, Яник — никогда. И тут ей почудилось, что только Янику она отдала бы все, что у нее есть, — красоту, богатство, свободу, потому что он ничем не воспользовался бы своекорыстно, ничего не осквернил бы эгоистичным взглядом, словом или действием… У него не хватало смелости «покушаться на сокровище и поджигать дом». А теперь простая служанка торжествует над ней победу! Со служанкой-то он небось был смелый, решительный! Жаль малого!

Она закусила губу, затем снова принялась злить мать изложением своих поросячьих взглядов.

Вошел Петрович с фотографией в руке. Они встали из-за стола и, перейдя к окну, начали разглядывать ее.

— Красива, не правда ли?

— Ничего, — кивнула жена, беря фотокарточку в руки.

— Простовата, — сморщила носик Желка.

— Напротив. У нее интеллигентное лицо. Ничего вульгарного. — Петрович протиснул голову между женой и дочерью и, обняв их за плечи, рассматривал снимок. — Посмотри, какие глаза, словно небо опустилось на землю. Нос тонкий, узкий. Рот как лук Амура.

— Не преувеличивай, — пани Людмила стряхнула руку мужа с плеча.

— Не стрижется, — заметила дочь.

— Тем красивее, — одушевился отец. — А взгляни на руки, — дразнил их Петрович, — словно десять ангелочков слетелись на совет.

— И какие! Пухленькие, без маникюра, с трауром, — язвила жена.

Вошла Маришка с мясом. Петрович призвал ее в арбитры.

— Мариша, подойдите сюда и скажите, эта девушка красива?

Он показал горничной карточку.

— Красива, — признала Маришка, ставя блюдо на стол, — только одета не по моде. Такие рукава давно не носят, да еще с бантиками. И плечики! — водила она пальцем по карточке.

Все снова сели за стол. Петрович спрятал фотографию в карман и, сам не зная почему, начал рассказывать биографию Анички. Теперь он уже не поддразнивал. Он говорил печально, то и дело останавливаясь, чтобы ругнуть бессовестного отца. На вопрос, кто же отец, он шепнул, что Дубец.

Желка подпрыгнула.

— Тот, кто отвез меня в Брезнице, когда мы с Яником перевернулись? Такой милый человек.

— Видишь, какой он милый.

— Дочь жены, которая ушла от него! — не могла прийти в себя от изумления Желка. — Мне известна эта история.