Демократы

Портрет остался недвижим, но что-то ударило в голову комиссара. То была мысль: «Энергия не знает безнадежного состояния. Безнадежное состояние — лишь смерть и могила. Лишь оттуда нет выхода. А ты молод и здоров, найдешь выход. Только борись, действуй, не уступай!»

От портрета Ландик перешел к окну. Слой пыли на стекле стал еще толще, чем две недели назад. Тогда Ландик написал «Гана». Либо Матько стер это имя, либо — что правдоподобнее, — оно покрылось новым слоем пыли. Ландик вывел на нем: «Аничка», потом стал посреди своей комнаты № 7 и, подняв кулак, торжественно продекламировал начало третьей строфы из «Гей, словаки!»:{53}

Пусть буря грозная на нас обрушится громами,
пусть рухнут скалы, пусть земля разверзнется под нами.

И, стоя на вытоптанном коврике, как бы уподобляясь незыблемой скале, Ландик закончил:

Неколебимо мы стоим незыблемой оградой.
За отступленье будет смерть изменнику наградой.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Двадцать пять крон

Ландик был человек гордый. Он ни от кого не хотел помощи и, как мы уже видели, скорее бросил бы службу, чем пошел на унижение. Но знакомство с Аничкой и решение жениться на ней, невзирая ну отсутствие достаточных средств, вынудили его стать более практичным и не пренебрегать тем немногим, что у него есть, и тем, на что он мог хотя бы рассчитывать.

Например, он мог бы поступить в контору к какому-нибудь адвокату. Но все конторы переполнены — практикантам приходится работать бесплатно. В некоторых кругах даже распространилось мнение, будто сами практиканты должны платить адвокатам за то, что учатся у них, а не адвокаты — практикантам за то, что те помогают им. В чем заключается их помощь? Да в том, что они обгрызают ручки, открывают двери и кричат в пустую переднюю, где вместо посетителей толпятся одни стулья:

«Пожалуйста, в порядке очереди! По порядку! Не напирайте!.. Пожалуйста, пожалуйста, ждите своей очереди!»

Работы нигде не было, а если она находилась — не было вакансий. В учреждениях стереотипно отвечали: «Не можем удовлетворить просьбу ввиду отсутствия вакансий». Если хотели быть вежливее, то прибавляли: «Наведайтесь через некоторое время» или: «Будем иметь вас в виду». Одним словом, старая пословица «Лучше синица в руках, чем журавль в небе» теперь как нельзя больше подходила к ситуации.

Это пан доктор понял. Ему стало ясно, что одна декламация третьей строфы из «Гей, словаки!», как бы она ни была прекрасна, недостаточна, чтобы смыть клеймо анархиста и большевика. Тем более что в те времена этот гимн конкурировал с официальным гимном{54} «Где родина моя» и «Над Татрой сверкают молнии». «Гей, словаки!» — пели так называемые оппозиционеры-автономисты, иногда вместе с папским гимном, иногда без него. Тем самым пение этого прекрасного гимна превратилось в демонстрацию против правящих централистов. Петь его не рекомендовалось государственному служащему, особенно такому, который подозревается в «психоаналитическо-критическом» образе мыслей, чиновнику, голова которого забита идеями об уравнении классовых различий и который, демонстрируя равноправие, задумал жениться на прислуге! И жалованьем своим он недоволен. Окружной начальник назвал его бунтовщиком!

Ландику вспомнилось, что недавно рассказал ему за кружкой пива в кабачке «У барана» Квирин Чижик. Советник налогового управления, бывший легионер. Этот серьезный человек лет пятидесяти в свободное от работы время помимо разведения домашней птицы занимался объединением легионеров и пописывал статейки и стишки для журнала «Легионарске съедноцени».

— Написал я как-то, — рассказывал он, — глупый стишок — эпиграмму. — Достав листок, он прочитал:

Рано утром Анча злая,
из пальто пыль выбивая,
лупит палкою сердито,
на хозяина ворчит,
словно он в пальто сидит:
«Получи-ка, получи-ка, получи-ка!»

Цел хозяин, пыли мало,

и пальто как новым стало.
Только Анча порешила,
что хозяев всех побила…

Гражданин мой, больше злобы!

Окружают нас напасти,
и многоголовой власти
ты проветри гардеробы!

Чисти пыль, кричи и бей,

и ворчи ты сколько хочешь.
И воображай притом,
что республику колотишь
своим тоненьким прутом.