Демон

Широко открытые мертвые глаза Гезеля смотрели на толпу мальчишек так, будто через эту голову Морда магическим образом пытался высмотреть тех, кто ненадежен, тех, кого нужно уничтожить. Картина была страшна, и двое мальчишек позади толпы попытались сбежать, медленно отступая назад, под прикрытие корпуса корабля.

Маневр не остался без внимания Морды, он глянул на своих подручных, кивнул, и… через пару минут оба парня стояли перед ним, задыхаясь от ужаса. Один даже обмочился, мальчишка лет одиннадцати-двенадцати, по его штанам в паху расплылось темное пятно, а в воздухе повис явственный, резкий запах мочи.

– Сбежать хотели?! – зловеще прошипел Морда. – От меня не сбежишь! Никто не сбежит! Мелкие твари! Я сделаю из вас мужчин, проклятые крысы!

Он подошел ко второму мальчишке, тому, что не обмочился, кинул ему под ноги нож:

– Убей этого ссыкуна! Ну! Убей и останешься жив! Иначе – с тобой будет то, что с Гезелом!

Морда пнул голову убитого парня, та подкатилась под ноги парнишки и накрыла его ступню слипшимися от крови волосами. Мальчишка отдернул ногу, отступил назад, тяжело дыша и будто за поддержкой оглядываясь на приятелей, каменно стоявших сзади, затравленно посмотрел на Морду, внимательно наблюдавшего за его маневрами, и… поднял нож, вцепившись в рукоять так, что побелели пальцы.

– Вот так! – победно кивнул Морда. – А теперь режь его! Ну! Режь! Бей! Коли! Или сдохнешь тут! Прямо сейчас сдохнешь! Крысам на корм пойдешь!

Мальчишка на негнущихся ногах шагнул к белому как полотно другу и вдруг резко выбросил руку вперед, вонзив нож в подреберье. Парнишка резко выдохнул, схватился за предплечье приятеля, убийца отдернул руку, выдернув нож из раны, тоненько завизжал и ударил еще раз, еще… будто хотел поскорее все закончить, чтобы перед лицом больше не было глаз друга, заглядывавших ему в душу. Он бил и бил, в истерике, в ужасе, чтобы скорее затих хрип убиваемого, чтобы больше не слышать его вздохи и жалобные всхлипы, его просьбы: «Не надо! Пожалуйста, не надо! Мамочка! Ой, мамочка!»

Мертвый парнишка уже лежал на земле, но убийца все вонзал и вонзал в него клинок, стоя на коленях, не понимая, не соображая, что делает. Остановился только тогда, когда Морда перехватил его руку, отшвырнул назад:

– Хватит! Он уже дохлый! Молодец, живи. Отойди сюда, налево. Нож давай! Следующий! Ты! – он указал на парня лет шестнадцати, спокойно наблюдавшего за происходящим.

С этим парнем не возникло никаких проблем. Со скучающим видом, без переживаний он отрезал два пальца у захлебывающегося криком Одноглазого и встал рядом с первым убийцей, такой же скучный и спокойный, как и раньше. Еще через несколько секунд он уже сидел на гальке, скрестив ноги и, двигая челюстью, пережевывал что-то такое, что достал из-за пазухи, – то ли кусочек вяленого мяса, то ли сушеный фрукт. Ему было неинтересно. Он никогда не отличался умом и воображением. Надо убить – убьет. Не надо – не убьет. Дел-то!

И дальше все пошло как по накатанной дорожке: резали, кололи, били, выкалывали глаза, срезали кожу – делали все, что требовал Морда, и без особого волнения. Каждый убедил себя, что так правильно, что это отступники, негодяи, подлецы, что без них жить станет лучше, что они, палачи, – настоящие мужчины, не то что скулящие, стонущие куски мяса, в которые превратились их бывшие товарищи. Никто уже не вспоминал, что они с этими ребятами вместе ели, пили, убегали по улицам, спасаясь от разъяренных преследователей, выживали как могли, голодая и объедаясь нечистыми помоечными продуктами до смертельного поноса. Теперь бывшие приятели не были людьми. Они вообще никем не были. И вообще скоро не будут.

Парнишки пересмеивались, передразнивая стонущих от боли парней, обсуждали казнь, а когда у старшего отрезали член, тот, кто отрезал, приставил его к своего паху и весело скакал, потрясая им, как комедиант в дурной похабной пьеске. Все смеялись и радовались жизни.

Веселье закончилось, когда жертвы перестали подавать признаки жизни, истекшие кровью, потерявшие сознание от нечеловеческой боли.

Через крещение кровью прошли все, кто тут был, теперь, повязанные смертью товарищей, они превратились в некое подобие организации, банды, связанной круговой порукой, скрепленной убийствами – убийствами своих «братьев». Они, эти мальчишки, у которых в жизни не было ничего, кроме «братьев», с которыми делили последний кусок лепешки, теперь будто перешли на другой уровень существования, туда, где не действуют человеческие законы, где можно убивать и наслаждаться убийством, где убийство – это не страшное деяние, а всего лишь работа, которую нужно делать как можно лучше, не думая о жалости, о совести, о подобной дребедени, мешающей жить, совершенно, абсолютно бесполезной и неприменимой в повседневной жизни.