Демон абсолюта

Он ненавидел немцев и русских, потому что они могли оказаться хозяевами в арабских странах. Его симпатия к французам преобразилась в яростную враждебность, с которой он встретил их в Сирии. Хотя большинство из его друзей были миссионерами, он стал врагом миссий, когда узнал их влияние на Востоке. Этот арабский мир, который он упорно стремился освободить, по соглашению[335], о котором он узнал, был наполовину отдан французам, а другая половина, Ирак, получала ту власть, которую он ненавидел больше всего[336]: разве он казнил Ахмеда ради того, чтобы поддержать власть Министерства по делам Индии?

К тому же он был вовлечен в судьбу Аравии чувством менее чистым, чем преданность, менее драматичным, чем дикое явление абсурда, но более интимным и, быть может, более глубоким, чем и то, и другое.

В девять лет[337] он придумал игру: прежде чем его четыре брата засыпали, он возобновлял рассказ, прерванный накануне, который продолжался на следующий день: в крепости с навесными бойницами, сестре памятников волшебной страны в форме пирамид из конфет, игрушечные животные, принадлежавшие детям: Физзи-Фузз, плюшевый медведь, лис, барсук, все игрушки и кот, живший в доме, царствовали над маленьким народом мышей-сонь, лошадей и других маленьких пушистых животных, защищая крепость против бесчисленных врагов, сильных и тем более плодовитых на хитрости, что они не имели формы: Противников. Пушистый народ одерживал победу, но, вечер за вечером, Противники возвращались, и схватка возобновлялась, то в причудливой прозе, то в импровизированных стихах.

Его юность была бродяжничеством от замка к замку через Англию, Францию, наконец — Сирию.[338] Он посвятил им свою дипломную работу. Жалкий форт на индийской границе, где он был заперт в тридцать пять лет[339], вернулся трагическим эхом его детской эпопеи. И оттуда же явилась последняя крепость, куда привела его судьба: казарма, в пути к которой настигла его смерть.

Нет сомнений, что он чувствовал себя, почти всю свою жизнь, в осаде. Всегда он окапывался в какой-нибудь крепости с некоторыми избранными друзьями, которых он принимал в нее, прежде чем поднять подвесной мост. В колледже он жил почти один и прогуливался по двору, лишь когда он становился пустым; изучение английских замков-фортов вызволило его из Оксфорда; других замков-крепостей — из Англии, а его диплом — из Европы. Своим ученым бродяжничеством он добивался того, что ставил превыше всего: одиночества и общения с незнакомцами. Археолог в Каркемише[340], он, не считая Хогарта и редких посетителей[341], из европейцев виделся лишь с Вулли. Интеллидженс Сервис была также франкмасонством и убежищем, молчаливой крепостью среди бесконечной абсурдности униформ; и он мечтал еще осуществить прежний план — издавать стихи в ручной типографии, вместе со своим другом Ричардсом, где-нибудь далеко в сельской местности[342]… Чтобы разрушить «реальность», искусство вымысла предлагает человеку лишь три средства: бежать от своего настоящего, своей страны, своего общественного класса. Лоуренса всегда влекло к себе прошлое; с юных лет его жизнь проходила вне Англии, и он лишь вынужденно жил среди того класса, к которому принадлежал. Неодолимое заточение, которое он носил с собой, было проникнуто тем чувством, которое — хотя иногда оно расцветает, а иногда проявляется вызывающим образом — неотделимо от каждой жизни, которая прикасается к авантюре. Это страстное отторжение социального удела. Я назвал бы его страстью к свободе, если бы не видел в нем прежде всего негативной ярости, которая знает то, что хочет разрушить, куда лучше, чем то, чего хочет достичь. Социальный удел — все, что может вынуждать человека воспринимать себя так, как воспринимают его другие. Отказ от него начинается с отказа от постоянного ремесла, от общественного класса, от семьи, с жажды кочевничества; два его крайних выражения — отказ от гражданского состояния, в ментальном плане, и страх перед зеркалом, в физическом плане. Это одновременно отказ быть только тем, что ты есть, и отказ быть судимым — связанный с равнодушием ко всякому другому образу, без которого эта страсть была бы только честолюбием. Отказ не от своего социального удела, но от всякого социального удела: «Я не один из вас, вы не можете меня знать, не судите меня — не трогайте меня».[343]