Демон абсолюта

Преодолеть постоянное и подспудное чувство пленности могут только искусство (всегда в своем роде вымысел) и авантюра. Я понимаю под авантюрой деятельность, связь которой с ее целью не является строгой — деятельность, цель которой частично неизвестна. Это может быть деятельность завоевателя, исследователя, предпринимателя, игрока (который, если и выигрывает, то не знает, как надо выигрывать), когда человек сознательно видит в случайности союзника, а не противника. Освобождение Аравии несло свою силу в глазах Лоуренса в той неизвестности, что оно несло в себе, и которую он заставил возникнуть. Оно было открытым миром, который позволял ему отбить атаку тех, кто осаждал старый замок его детства. Годы спустя он, сам того не осознавая, только и делал, что пытался включить в свою жизнь этот азарт первого дня творения.

Если Аравия не была бы освобождена, дверь тюрьмы снова захлопнулась бы; установление колонии — жалкая игра для того, кто чувствует себя акушером целого мира. И падение было бы тяжелым, как никогда, не потому, что, начиная со своего приезда, он обманывал, а потому, что он обманывался. Лондон не обсуждал свои планы с агентами Интеллидженс Сервис; обман был не в этом, но в том, что ничто так хорошо не служило обману в истинной игре, чем иллюзия, наконец им достигнутая, его собственной свободы. Известен рассказ о пытке надеждой, когда инквизитор, увеличивая приметы, позволяющие узнику надеяться на возможность избавления, давал ему преодолеть все преграды — и ждал со стражей в том месте, где тот чувствовал себя наконец свободным, чтобы снова бросить его в темницу[344]. Лоуренс поверил, что он действует по воле судьбы; но он действовал — до нового приказа — по воле Министерства иностранных дел.

Необходимо было, чтобы он дал арабам все шансы, которыми они располагали, чтобы заставить аннулировать соглашение[345] (оно ведь аннулировало корреспонденцию Мак-Магона и Хуссейна!); но прежде всего было необходимо ответить на его разоблачение действием — как ни рискованно было оказаться неспособным на какое-либо действие — необходимо было, чтобы он стал единственным хозяином своей судьбы. Если он бросил на весы свою жизнь, то судьба Аравии, даже английская победа на палестинском фронте, возможно, зависели от частной судьбы лейтенанта Лоуренса. Он играл сам, лично, в ту головокружительную игру, которую знают некоторые великие игроки — не только за столом или рулеткой — где проигрывают всё и нечего выигрывать. Желание выиграть скорее маскирует подлинного игрока, чем проявляет: он хочет играть лишь затем, чтобы прежде всего иметь возможность проигрывать. Игра — это конфликт между ним и рулеткой — цена физического осознания судьбы, связанная с упоением противостояния ей. Желание истинного игрока — играть всегда, а не выиграть, чтобы выйти из-за стола и жить в сельской местности; последнее желание характерно как раз для не-игрока. Лоуренс был вынужден к игре по самым высоким ставкам, где на кону была жизнь, потому что это единственное средство, которое заставляет человека ощущать противостояние со своей судьбой на равных.

Сейчас мало что значили соглашения и дипломаты. Тот, кто идет туда, где его могут убить, перестает быть «действующим» — быть обманутым. Делая значительно больше, чем Англия и арабы были вправе ждать от него, он играл, не предавая их, и смертельный риск, выбранный им самим, давал ему глубокую свободу[346]. «Если Бог есть, и если я убью себя, чтобы доказать мою свободу, — говорил Кириллов, — я стану царем».[347]

Патология не имеет отношения ни к великому поступку, ни к великому делу, потому что, если невроз — когда это невроз — приносит плоды, его нельзя свести к обычным неврозам. Лоуренс разрешал свою драму в своем деле, которое несло следы этой драмы, потому что побуждало его каждый день рисковать своей жизнью; но оно становилось рациональным, потому что этот риск был необходимым, он приносил ему максимальную выгоду. Как офицер принимает решение спасти свою роту благодаря самоубийственному шагу, на который решается один из его солдат, Лоуренс трезвый поставил на службу своей страсти Лоуренса очарованного. Приняв свое решение, он собирался делать все, чтобы спасти ту жизнь, которой мог пожертвовать. Если бы ему удалось это предприятие, для Фейсала стало бы возможным, опираясь на Акабу и английскую армию, при поддержке скоординированных сил сирийских комитетов, взять и сохранить Дамаск. Возможно, соглашение превращало болезнь свободы, которой был одержим Лоуренс, в средство нового рабства; но, может быть, оно превращало тот почти самоубийственный поступок, на который он решился, в средство арабской свободы[348].