Демон абсолюта

Следовало создать четыре государства[431]: Хиджаз, Сирия, Верхняя Месопотамия и Нижняя Месопотамия. В Хиджазе оставался королем Хуссейн. Фейсал становился королем Сирии; его братья, Абдулла и Зеид — королями Багдада и Мосула. Это удалось бы сделать путем плебисцита, и та роль, которую они сыграли в войне против турок, заставила бы арабское население их принять их с энтузиазмом. Последний[432] из сыновей Хуссейна, эмир Али, помогал бы своему отцу в Мекке и стал бы его преемником.

Министерство иностранных дел[433] собиралось контролировать скаты от индийского Средиземноморья до Персидского залива и обеспечить там мир; Лоуренс собирался организовать новую омейядскую империю, арабское государство протяженностью от Адена до иранской границы, обещанное великому шерифу и Семи Сирийцам. Его реалистический романтизм не позволял ему игнорировать препятствия, которое встретило бы исполнение такого плана; он уже пытался ослабить их и готовил арабов — а именно Хуссейна — к большим уступкам, чем те, на которые они собирались согласиться; главным образом в Палестине и в Месопотамии.

Несомненно, он думал, что ни Хуссейн, ни Фейсал, ни арабы не станут настаивать на возрождении империи Омейядов; и, несомненно, считал слишком поспешным уточнять права арабов в Месопотамии. В первый раз возникали те явно противоречивые чувства, которые сделали из него потом одновременно фигуру освободителя и символ империализма, чучело которого было сожжено.[434] Для него внутренняя и внешняя политика не объединялись; если он добивался для арабского государства во внутренней политики полной свободы, он ничего подобного не добивался во внешней политике.

Свобода во внешней политике — это возможность поддерживать союз с тем, с кем считаешь нужным. Но Лоуренс никогда не полагал, что внешняя политика арабских стран расходилась бы с политикой Англии. Турция выбыла из строя; Россия — из войны. Аравия, удерживаемая Францией, от Красного моря до Индии, была немыслима; политика Франции была слишком связана с политикой Великобритании, чтобы вступить в игру, которая могла бы вызвать тревогу одновременно за Индию и за Суэц. И у арабов было все, чтобы добиться поддержки от самой крупной европейской державы в Азии. Империя защищала их больше, чем они защищали ее. Они теряли бы все это лишь ради той формы независимости, которую составляет право политика балансировать. Скромная уступка, по сравнению с привилегией быть союзником самой мощной империи в мире. Наконец, у Англии всегда была своя собственная система ценностей; для какого англичанина вхождение народа — особенно народа азиатского — в империю могло значить что-либо, кроме чести и выгоды?

Если только он вошел бы в империю не как колония, но как доминион. И Лоуренс собирался сделать арабские королевства «первым цветным доминионом в империи»[435].

Отсюда его равнодушие по поводу контроля, который неизбежно установило бы Министерство иностранных дел над этими королевствами, и его страстная защита свободы их подданных. Арабы плохо знали, что такое свобода, но слишком хорошо — что такое рабство: достоинство — сложная идея, но что такое пощечина — всякому ясно: «Мы хотим, — говорили Лоуренсу соратники, которые окружали его, — чтобы нас арестовывали арабские жандармы, судили арабские судьи, с нас взимали налоги арабские сборщики: и, если мы должны подчиняться, то подчиняться арабам».[436] Вопрос о косвенном рабстве стоял перед ними не больше, чем для чехов и поляков мог тогда стоять вопрос о том, какая крупная держава в Чехословакии или Польше будет поддерживать их внешнюю политику. Жителю страны, которая предполагается свободной, нет необходимости, чтобы иностранцы не располагали над ним никакой властью, лишь бы они не располагали очевидными привилегиями. Свобода в глазах арабов была прекращением божественного права иного народа.

Обеспечить управление освобожденными территориями мог лишь арабский принц, предпочтительно Фейсал. Все действия Лоуренса совершались рядом с феодальными вождями; думая о безымянных соратниках, о бедуинах, выбранных, чтобы сопровождать его в Акабу, он чувствовал себя очень далеким от всякой республиканской концепции: эти люди жили среди феодальных связей, не воспринимая никаких других; для них куда больше, чем для него, свобода означала свободу их вождя. В тайных обществах Багдада, Бейрута и Дамаска феодальная связь лишь приняла новую форму, еще более настоятельную. Что до тех, кого Лоуренс называл левантинскими адвокатами, не сражавшихся ни в армии, ни в «Фетах», то он считал их неспособными сделать из Аравии что-либо, кроме страны полукровок, и считал, что они куда скорее, чем арабские вожди, готовы продать свои мандаты. Для половины тех людей, на которых Лоуренс собирался основать арабскую империю, Фейсал был принцем; для другой половины он стал вождем.

Но Франция требовала выполнения соглашения Сайкса-Пико; и правительство Индии обосновалось в Багдаде.