Демон Декарта

«Ну как же не знаешь! То есть я понимаю как. На самом деле все понимаю… – Он покачал головой. – Но надеялся, что в твоем случае это не сработает. Ведь я столько лет прожил с вами. Дольше, чем с кем бы то ни было. Сашка, я ж тебе триста раз рассказывал о мерцании. – Он горько улыбнулся, снял очки, протер их и водрузил на место. – Сколько раз предупреждал: это может случиться. Говорил, приду, как бог к еврейскому народу, а ты меня не узнаешь. А ты только смеялась, глупая девчонка». – «Я не глупая, – Сашка сжала губы и покачала головой, – на этом разговор окончен и я начинаю кричать. Как бог свят закричу! Вот тогда не зарадуешься!»

Медленно встала на стул, придерживаясь за плечо Ивана, открыла окно, из которого отлично была видна проходная металлургического завода, оттуда перебралась на подоконник. Села на него, отдышалась и весело заболтала ногами. «Если я сейчас стану орать, – она покачала тоненьким указательным пальцем перед его лицом, – это услышит охрана на проходной и мне обязательно помогут! А я, между прочим, кричу очень громко!»

«Да что ж ты за дура такая», – сказал Иван. Он чувствовал, как она важна для него. Может, оттого, что в тех семьях, где ему доводилось жить раньше, у него не было ни братьев, ни сестер. Родители появлялись в его жизни, исчезали, к совершеннолетию до отказа заполнив его сердце истомой горячей, но будто украденной им любви. А эта девочка отчего-то и в самом деле казалась ему родной.

«Не смей кричать», – строго проговорил Иван. Попытался одновременно снять Сашку с подоконника и закрыть окно. Был сердит, голова соображал плохо, координация, как всегда после мерцания, была слабовата. Он не нарочно толкнул ее плечом. Девица повалилась вниз со второго этажа, как тряпичная кукла. Упав на цветочную клумбу, даже не ушиблась, но с наслаждением и врожденным артистизмом заорала: «Граждане! Металлурги! Помогите! Пролетарии, на помощь!»

Иван постыдно бежал. Он не мог представить разговора с представителями рабочих династий. Да они запинали бы его ногами еще до того, как сообразили спросить документы. Да и что бы он ответил на их вопросы? Рассказал о мерцании?

Петляя среди кривых улиц заводских окраин, чувствовал жгучий стыд, мучительную досаду и горечь. Обиду и вину, вину и обиду. Кашлял, сипел, проталкивая огромное потное тело сквозь узкое, как пивное горлышко, пространство провинции. Через пару кварталов взял такси и упал на заднее сиденье, заплакал, зарыдал, тряся жирными, не смыкающимися под мышками руками, дряблой, лежащей на животе грудью. Ему всегда везло на тела и судьбы больших мальчиков, но в этот раз был уже перебор. Сто семьдесят пять килограммов. Мучительная одышка, приступы подагры и гипертонии. Бессонница, изнуряющие попытки забыть «прошлую жизнь» – маму Лизу, Сашу, гулкие просторные комнаты старого довоенного особняка, стоящего как раз напротив заводской проходной. Это был едва ли не единственный дом, за исключением самого первого, в котором он был по-настоящему счастлив. Лиза была из рук вон плохой хозяйкой, но именно поэтому в давно не знавших ремонта комнатах с обоями, помнящими еще хрущевскую оттепель, дышалось легко и привольно. Как в запущенном саду времени, где никто не спросит тебя, какой эпохи ты человек.

В тот вечер он много пил и думал о том, что хорошие мальчики не мерцают . А еще дал себе обещание, что в последний раз сделал такую глупость. Так что в кафе, где они с Рыбкой часто сидели вечерами, он пришел не для истерик. Сел напротив их столика и украдкой смотрел, тихо прощаясь с любовью, чувствуя себя слегка Джо Дассеном и совсем немного штандартенфюрером Штирлицем. Как-то одновременно ими двумя. И это было удивительно богатое чувство.

Потеряв умную, расчетливую, любившую оральный секс закусывать цитрусовой коркой, длинноногую, пахнущую холодом аспиранточку, Иван впервые настолько остро ощутил невозможность любви в ситуации своей жизни. Пару раз приходил под ее флигелек, заметенный снегами и набрякшими сизыми небесами. Наблюдал, как она с ним пьет чай, смеется, показывая крупные белые зубы, раздевается, ловким привычным движением задергивает занавески.

В общем, неудивительно, что после Рыбки ничего хорошего в постели с ним не случалось. Любить он теперь боялся, а без любви ничего путевого не выходило. Иван отчего-то слишком серьезно относился к процессу совокупления. Помечтать о чем-то, конечно, мог, стоя под теплым душем, но действительность каждый раз оказывалась страшна и убийственно несексуальна.

Ну как, скажите на милость, можно заниматься этим делом с женщиной, у которой к полуночи отрастает скандальнейший хвост, чешуя пахнет тиной, от которой по утрам несет гнилой рыбой, и этот запах неистребим?!