Демон Максвелла

И вот я шел и не двигался. И посмотрел на воздух и увидел, что воздух неподвижен, посмотрел на небесный свод и увидел, что он остановился и птицы небесные в полете остановились, посмотрел на землю и увидел поставленный сосуд и работников, возлежавших подле, и руки их были около сосуда, и вкушающие (пищу) не вкушали, и берущие не брали, и подносящие ко рту не подносили, и лица всех были обращены к небу. И увидел овец, которых гнали, но которые стояли. И пастух поднял руку, чтобы гнать их, но рука осталась поднятой.

В церкви явно произошло что-то ужасно печальное. Печаль пронизывала все вокруг: воздух, свет огня, не источавший ни капли тепла, холод, исходящий от осыпавшейся штукатурки и старых плит, протяжные стоны фрагментарных святых, прячущихся за досками на мрачных стенах церкви. Случилось что-то ужасно печальное, и в память о произошедшем осталась лишь крошечная полянка с разбитыми статуэтками и свечка, источающая слабый свет.

Я сложил лист и положил его обратно на место, затем посмотрел на маленькую пустую кроватку в мерцающем свете свечи.

Когда я начал подниматься на ноги, на краю сознания что-то зашевелилось.

Застыв, я выжидал. Казалось, это что-то очень важное, хоть я и не мог сформулировать, что именно, а затем меня озарило.

«Откуда в Вифлееме полый ангел?»

А что если голос из автоответчика, доносящийся через две стены и дверь, сказал совсем не это?

Что, если я ослышался?

Что, если он на самом деле спросил…

«Откуда в Вифлееме вол и ангел?»

Я уставился на старые глиняные фигурки в круге света, на сломанного ангела и вола с щербинами, чувствуя, как ползут вверх брови.

Я вскочил на ноги. Как такое возможно? Как такое может быть? Я судорожно оглядывался по сторонам, словно надеялся увидеть на стенах ответ, написанный огромными буквами, как тут…

Бах.

Я замер.

Дыши.

Дыши, дыши, дыши.

Как тут – Бах!

Внутри, за бушующим, диким страхом, я ощутил то ли некую потребность, то ли желание, то ли нечто, по форме походящее на боль. Я с огромным усилием заставил себя сдвинуться с места, чтобы рвануть изо всех сил и догнать источник звука.

В небольшом коридоре слева я увидел маленькое окошко, ставни которого раскачивались в вечернем воздухе на петлях – Бах! Бах! Бах! – словно кто-то задел их, выскакивая наружу. Кто-то – или что-то – проник вместе со мной в церковь, следил и слушал, но не отвечал на мои крики.

Нервы сдали.

Я попятился. Шаг, два.

А потом развернулся и рванул прочь.

* * *

Рядом с парком есть один паб с бургерами, чучелами животных и памятными вещами Германа Мелвилла. В тот вечер я влетел в паб, надеясь, что не выгляжу как перепуганный шериф из вестерна, и немного расслабился, когда никто не обратил на меня внимания. Я незаметно прошаркал к бару на дрожащих ногах, все еще не полностью отойдя от потрясения. В заведении царило оживление, отчего мне стало намного спокойней: тут были и парочки на свидании, и несколько офисных работников, и даже взрослые, богатые псевдохипстеры, – в общем, обычный контингент.

В ярком свете ламп я изо всех сил старался выглядеть непринужденно, однако по взгляду бармена, стоящего у пивных кранов, и фрагментам бледных, измученных лиц, плавающих в зеркале за рядами спиртного, я понял, что притворяюсь из рук вон плохо. К счастью, лондонцы не задают лишних вопросов. Взяв выпивку, я сел за столик у окна, выходящего на темный парк и полную листьями улицу. Так я мог видеть всех, кто шел по дороге от церкви.

Но никого не было.

Прошла минута, две, три – улица пустовала. Ну естественно.

На что надеялся? Я правда думал, что кого-то увижу?

Я чувствовал себя глупо и оставил вопрос без ответа.

«Хватит, – сказал я себе и опрокинул стакан, заливая стыд за расшатанные нервы, из-за которых до сих пор сдавливало грудь. – Ты ведь понимаешь, что ведешь себя нелепо?»

Я понимал. И все же поднимал глаза всякий раз, когда дверь паба распахивалась.

И неважно, что человек, которого я ожидал увидеть, больше не мог входить в двери. «Он больше вообще никуда не захаживает, – подумал я, – не спит, не плачет, не пьет, не ходит в уборную и не подпевает песням на радио. Он не делает ничего. От него остались только кости и старые записи, конечное количество букв на конечном количестве страниц. Ничем большим он уже не станет. Точка. Конец».

Но я все равно поднимал глаза. Каждый раз.

«Ведешь себя глупо. Ты ведь и сам знаешь».

Чуть позже я достал из кармана письмо Эндрю, еще раз перечитал его записку и изучил полароидный снимок черной сферы.