Демон на Явони

Марина, с удивлением видя такую необъяснимую целеустремленность к этой пугающей неизвестности в то время, как сама она, вынужденная преодолевать себя, не выдержав, поинтересовалась, осипшим, почти мужским из-за психических и эмоциональных перегрузок, тембром голоса:

— Отец Олег, да что ж такое-то, я еле иду, а ты уже вприпрыжку?!

— Не огорчайся, Маринушка, я из вас самый грешный, вот поэтому Господь и гонит меня быстрее остальных… Я так думаю, что не человек туда идти не хочет, а грехи и страсти, приросшие к душе его, туда не пускают. Вот начни каяться и увидишь, в раз полегчает. Так ведь, брат Никодим?

— Истинно! Истинно! Ты один и понял! Не уж то, наконец, Господь смилостивился и тебя послал?!

— Куда послал…

— Сюда… РОдный мой, сюда, в Святую Земельку Свою… — Никодим шел легким шагом, не ощущая тяжести тела, опираясь на свою проблескивающую сквозь бороду улыбку. Пес шествовал теперь рядом с протоиереем, впервые предпочитая своего старого друга новому человеку. Оба, и Никодим и «Михей» чувствовали приближение важного момента — одному из семи «хранителей» этой земли пришло время уходить на покой, а замены, до сего дня, он рядом не видел. Эти новые люди вселили в него уверенность, что один из четверых и есть тот, кто сменит его.

И «отшельнику», и его верному другу пришелся по душе этот, еще недавно бывший великаном, но сегодня скрюченный тяжелой болезнью, священник. Старец узнавал в нем себя сто лет назад, хотя отцу Олегу было чуть больше пятидесяти, а ему тогда и тридцати не исполнилось.

Отец же Олег, дышал глубоко и часто, впопыхах совсем забыв о своем недуге, пот лился градом, но лицо светилось особенным светом, схожим, с тем, какой освещает его, когда человек бывает совершенно счастлив. Каким-то шестым чувством священник осознавал, что это последнее испытание в этой его жизни, пройдя которое Господь примет его в Свои объятия. Он действительно устал от понимания, что больше не может активно служить Богу, вырывая Его чад из лап врага рода человеческого, спасая из сект, наркоманского и алкогольного чада, где угодно и когда угодно. Его мощная натура, оставшись такой же мощной, как и прежде, в чахнущем теле, требовала большего от сегодняшних физических возможностей, но дух силен, а плоть немощна.

Он молился за всех, кого встретил, хотя бы раз в жизни, о всех, кто в этом нуждался, о всем мире, пытаясь взвалить на себя самый тяжкий труд — молитву и всегда помнил, что «за людей молиться — кровь проливать»[20].

Несмотря на все сказанное мной и понимаемое им, он остерегался упокоиться без последних покаяний и Таинства Евхаристии, надеялся, что Господь предупредит его о последнем дне, который, как ему казалось, уже не за горами. Сейчас он почти бежал впереди всех, что радовало Никодима, показывая на протоиерея, он говорил остальным:

— Вот человек Божий, хоть и болен, а летит, в то время, когда вам и ползти в своих грехах тяжко… Кайтесь, други мои, в покаянии тут облегчение — это первый вам урок!.. — И действительно, вспоминая моменты из своей жизни, подпадавшие под осуждения совести, путники начинали испытывать постепенно приливы жажды покаяния. Вот такая вот зависимость сил человеческой плоти и ее здоровья от духовной чистоты, очень быстро прививает привычку прислушиваться к собственной совести, соизмерять свои действия с богоугодным, от чего смиряться, зная, что смирение освобождает от тяжких последствий, кои случаются от первенства гордыни и тщеславия.

Смирение — это не насилие над собой, а знание себя настоящего, что становится основой верного выстраивания отношение к другим. Немного правил в евангельском законе, гораздо меньше, нежели в уголовном кодексе, и если задумается человек, то увидит, что проще выполнить первые, чем соблюсти второй, притом, что в первом руководит любовь, а во втором страх и безысходность…

Путь в несколько сот метров, не имеющий ни преград, ни препятствий, растянулся почти на час — как мираж, удаляющийся бор, казалось бы, вот-вот достигнутый, удалялся заново, как будто специально вызывая ропот и недовольство. Чем больше роптал человек и недовольно бурчал, тем больше сил приходилось ему тратить. Но только стоило обратиться к своей совести и проникнуться раскаянием, так мираж принимал совсем четкие очертания и быстро приближался.

В то время, как отец Олег и «Михей» достигнув кромки бора, стояли в ожидании остальных у высоких, плотно растущих деревьев, окаймляющих бор, Лагидзе, Шерстобитова и Олег шествовали все легче и легче ноги. За ними следовал, Никодим, внимательно глядя на растительность перед собой, выбирая и срывая, какие-то травки в уже образовавшийся большой пучок, который обещал передать, полюбившейся Алевтине Николаевне — тетушке Марины.