Демоны пустыни, или Брат Томас

— Двенадцать лет тому назад, когда ему было тринадцать. Он был с ней очень близок. И она, похоже, очень любила его.

— А отец?

Сестра Мириам помрачнела.

— О нем ничего не известно. Мать Джейкоба не была замужем. Перед смертью она устроила сына в интернат при другой церкви. Когда мы открылись, его перевели сюда.

— Мы с ним поговорили, но понять его не так-то просто.

Вот тут на лице сестры Мириам отразилось удивление.

— Джейкоб говорил с тобой, дорогой?

— В этом есть что-то необычное?

— С большинством людей он не говорит. Слишком застенчивый. Я иной раз могу вытащить его из кокона… — Она наклонилась вперед, всмотрелась в меня. — Мне не следовало удивляться тому, что он с тобой заговорил. Совершенно не следовало. В тебе есть что-то особенное, заставляющее людей открываться, не так ли, дорогой?

— Может, все дело в том, что я умею слушать.

— Нет, — она покачала головой. — Не в этом. Ты не просто умеешь слушать. Ты потрясающе слушаешь, дорогой.

— Спасибо, сестра.

— Ты видел, как малиновка сидит на лужайке, склонив голову, пытается услышать червяков, которые ползают в земле под травой? Если бы ты сел рядом с малиновкой, то услышал бы червяка первым.

— Интересно. Весной нужно будет попробовать. Так или иначе, разговор у него загадочный. Он говорил о дне, когда ему не разрешили выйти в океан, но, цитирую, «они пришли, и зазвонил колокол».

— «Никогда не видел, где звонил колокол, — процитировала сестра Мириам, — и океан движется, поэтому колокол, который звонил, переместился куда-то еще».

— Вы знаете, что он хочет этим сказать? — спросил я.

— Пепел его матери развеяли над морем. Под колокольный звон. Джейкобу рассказали об этом.

Память услужливо подсказала: «Джейкоб только боится, что поплывет не в ту сторону, когда придет темнота».

— Ясно, — я вновь почувствовал себя Шерлоком. — Он тревожится, что не знает места, где рассеяли пепел, он знает, что океан всегда движется, вот и боится, что не сможет найти ее, когда умрет.

— Бедный мальчик. Я тысячу раз говорила ему, что она на Небесах и придет день, когда они вновь будут вместе, но мысленная картинка, на которой ее уносит океан, такая яркая, что стереть ее нет никакой возможности.

Мне захотелось вернуться в комнату четырнадцать и обнять Джейкоба. Объятьями, возможно, и не поможешь, но хуже от них точно не станет.

— А кто такой Кого-не-было? — спросил я. — Он боится Кого-не-было.

Сестра Мириам нахмурилась.

— Никогда не слышала, чтобы он произносил это странное имя. Кого-не-было?

— Джейкоб говорит, что он был полон черного…

— Черного?

— Я не знаю, что это означает. По его словам, он был полон черного, когда пришел Кого-не-было и сказал: «Пусть он умрет». Это было давно, до океана, колокола и уплытия.

— До смерти его матери, — истолковала сестра Мириам.

— Да. Совершенно верно. Но он до сих пор боится Кого-не-было.

Она вновь всмотрелась в меня, словно надеялась проткнуть взглядом окутывавшее меня облако загадочности, которое лопнуло бы, как воздушный шарик.

— Почему ты так заинтересовался Джейкобом, дорогой?

Я не мог ей сказать, что моя погибшая девушка установила со мной контакт, находясь на Той стороне, и дала знать через Юстину, еще одну милую и потерянную для этого мира девочку, что Джейкобу известен источник беды, которая может обрушиться на школу, возможно, этой ночью.

Нет, наверное, я мог бы ей все это сказать, но все могло закончиться тем, что она оттянула бы вниз нижнюю губу, и на внутренней поверхности я бы увидел совсем другую татуировку, короткую, в одно слово: «Псих».

— Его талант. Портреты на стенах. Я подумал, что это портреты его матери. Они полны любви. Задался вопросом, каково это, так сильно любить мать.

— Странно слышать такие слова.

— Почему?

— Разве ты не любишь свою мать, дорогой?

— Полагаю, что люблю. Но любовью, которая больше схожа с жалостью.

Она взяла мою руку в свои, нежно сжала.

— Я тоже умею слушать, дорогой. Хочешь посидеть со мной и поговорить?

Я покачал головой.

— Она не любит меня или кого-то еще, не верит в любовь. Боится любви, обязательств, которые несет с собой любовь. Ей никого не нужно, кроме себя и, разумеется, зеркала, чтобы восхищаться собой. Вот и вся история. Так что садиться незачем, поскольку нет предмета для разговора.

По правде говоря, о страхах моей матери и особенностях ее психики мы с сестрой Мириам могли бы говорить без остановки до весеннего солнцестояния.

Но до полудня оставалось чуть больше полутора часов, в комнате отдыха торчали семь бодэчей, смерть открыла калитку и приглашала меня в бобслейный желоб, вот почему не было у меня времени изображать жертву и рассказывать печальную историю о трудном детстве. Не было ни времени, ни желания.

— Что ж, я всегда здесь, — пожала плечами Мириам. — Воспринимай меня как Опру, давшую обет бедности. В любой момент, когда ты захочешь открыть душу, я здесь, и тебе не придется сдерживать эмоции во время рекламных пауз.

Я улыбнулся.

— Вы показываете пример в служении Богу.

— А ты по-прежнему окутан облаком загадочности.