День Ангела

Люди двигались молча, под странную, дребезжащую кусочками межгалактического льда музыку. Они были очень гибкими, но гибкостью существ неземных, существ с особой звездной и грустноватой пластикой, подчеркнутой, гротескной. Такой, как будто они однажды видели земных людей, те понравились им и удостоились стать объектом подражания.

Для них, кажется, более естественным было ходить на руках, колесом, кувыркаться, крутить сальто, вставать мостиком и порхать, порхать, порхать… Порхать легко и угловато, как мотылек, внезапно меняя направление движения от одного цветка к более привлекательному другому. От белого шарика к голубому. Ловить желтый и вдруг склоняться и падать под его немыслимой тяжестью, хватать в ладони розовый и уноситься вслед за ним в воображаемом урагане.

— Заканчиваем разминаться, — сказал некто с бровями высоким домиком и хлопнул в ладоши. Музыка умолкла, и непонятный мир, черный, но освещенный, с существами странно игривыми, превратился в обычный репетиционный класс. — Маша, Ира, Руслан. Начнем с вашего «Ночного дождя». «Промокли» уже? Дрожим? Давайте, поехали.

Иллюзия растаяла. Никита вспомнил, что ищет здесь вполне определенных людей, и осторожно прикрыл дверь, на которой черным фломастером было написано «Мим-акробаты Максима Пахомова». Надо думать, что тот, с бровями аксан-сюрконфле, что хлопнул в ладоши повелительно — так что мир перевернулся и съежился до размеров обычной, довольно просторной комнаты, — и есть Максим Пахомов.

Из-за следующей, наполовину распахнутой, двери доносился детский визг и смех. Никита заглянул туда лишь краем глаза — детей он по молодости своей и в некоторых отношениях полной неопытности опасался. Тем не менее он заглянул в «детскую» и увидел, что прямо на полу комнаты расстелен огромный, вероятно склеенный из нескольких, лист бумаги. А на нем стоят несколько коробок с гуашевыми красками. По листу ползают дети и разрисовывают его, раскрашивают, оставляя следы перепачканных краской ладошек, которые замечательно вписываются в необыкновенно яркую картину, на которой изображено не поймешь что и все сразу — все, что есть на свете. И солнце, и дождь, и пальмы, и далекие моря с дивными морскими чудищами, и осенние кленовые листья, и кошки, и собаки, и машины, и поезда, и пингвины, и… кажется, даже Аня? Неужели Аня? Во всяком случае, тоненькая девушка ближе к центру картины, которая кормила лебедя на пруду, чем-то неуловимо напомнила Никите его возлюбленную. Бывшую возлюбленную…

Галлюцинации. Ко всем его бедам только галлюцинаций еще и недоставало. «Этти детти»! От детей лучше держаться подальше. Исключительно опасные существа дети, как известно всем молодым мужчинам. Они, дети то есть, случается, глаголют то, чего знать вовсе и не хочется.

Никита проскочил мимо детской изобразительной студии (таков был, скорее всего, статус данной компании в коротких штанишках) и приблизился к следующему помещению, откуда слышался громкий спор не спор, разговор не разговор — не пойми что. Иногда казалось, что каждый беседует не столько с другими, сколько сам с собою, соглашаясь, восклицая, отрицая. Но, тем не менее, судя по доброй ауре, которая сочилась из-под двери, за нею, за дверью, царило полное взаимопонимание. Никита заглянул и в эту комнату тоже. Не мог же он пропустить ее.

Заглянул, но никого не увидел. Кроме огромной, во всю стену, Эм-Си Марии в желто-красно-зеленом растаманском берете, из-под которого выбивались растрепанные ее косички. Замотана она была в желто-красно-зеленый эфиопский флаг, священный для всех Джа-пипл, то есть приверженцев растаманской религии. Ноги ее были босы, пальцы зарылись в песок, песок прилип к ногам до колена. На песке у ног ее валялся хабарик, с ганжой, понятное дело, которую она не любила, а потому сейчас собиралась втоптать в песок. Считала, что петь нельзя раскумарившись, и сочинять песни раскумарившись не стоит. Белиберда получится. В руках Эм-Си держала маленький то ли барабанчик, то ли бубен. Она качала головою, улыбалась, притоптывала по песку и дружески подмигивала Никите: давно, мол, не виделись, дружочек мой. Как там Вавилон? Не провалился еще ко всем чертям? Людей Вавилона она противопоставляла Джа-пипл. Люди Вавилона — носители зла и недостойной суеты.

— Привет, — пробормотал Никита. — Я правильно зашел?

Эм-Си не ответила, только победно улыбалась, а из угла не видного от двери по-прежнему доносилось не очень внятное бормотание. Никита просунул голову, завертел ею туда-сюда и приметил в дальнем углу трех-четырех человек, которые толковали о насущном. Среди них, к удивлению своему, Никита обнаружил и недавнего знакомца своего промышленного альпиниста Вову-растамана.

— У нас сколько песен? — вопрошал трещину на стенке Вова. — Двенадцать песен. Это как дорога в двенадцать километров, ну. Делим на три и нагнетаем понемножку. В первых четырех минусом идет один и тот же сэмпл, темп держим, слова можем чуть менять, по настроению, ну как ляжет. Следующие четыре уже немного другие, ну. А дальше понятно. Дальше понятно?