День Ангела

А того малахольного, кто ботинки скинул (стибрил, ясен пень, а иначе чего бы скидывать стал, улепетывая так, что галстук вился аж далеко за спиной вороватым и подлым пиратским вымпелом?), того, кто скинул, вороги, обидчики нищего больного человека, нагнали в эйн секунд. Где ж ему против «Мерседеса»-то на своих двоих босых? Нагнали, скрутили, наподдавали и головой вперед пихнули на заднее сиденье. А ты не воруй! Зелень подкильная! Червь гальюнный! Чтоб тебе мозги меридианом вышибло! Ты воруешь, а из-за тебя страдают нищие больные боцмана, хотя и бывшие. Тля сухопутная! Камбала, мачтой тр-р-раханная!! Во-о-оррр!!!

Но спившегося в дудку боцмана никто из заинтересованных лиц не слышал, и только серо-полосатый гулящий кот, приняв боцманово раскатистое рычание за нешуточную собачью угрозу, присел на четыре лапы, встопорщил усы, прижал уши, проверил боевую готовность когтей и повел диким зеленым глазом. Но, не обнаружив в непосредственной близости негодяйствующих собак, расслабился, махнул пыльным пушистым хвостом, внимательно глянул вслед убегающему черному и плоскому, что твой лаковый штиблет, «Мерседесу», рассудил на основании каких-то своих кошачьих премудрых расчетов, что все обойдется, и пошел себе не торопясь, вольной походочкой, по своим подвально-чердачным делишкам, презрев рыкающего попусту пьяного, дурно пахнущего хама.

Еще несколько секунд промедли кот, и был бы он потоптан, попав под ноги Олега Михайловича, который с разбегу впрыгнул в свой инопланетного вида гигантский джип, блистающий светлыми фарами и зеркальным серебром, убийственным, согласно авторитетным источникам, для всяческой нечисти. Джип взял с места в карьер, поднял воздушную штормовую волну, чуть вконец не угробил бывшего боцмана и полетел на всех парусах вслед за «Мерседесом», будто сторожевой клипер за галошей контрабандистов-любителей.

— Авр-р-рал! — зарычал вслед Олегову джипу восхищенный боцман. — Свистать всех!.. Др-р-рожи, кошелка! — прибавил он голосу, чтоб «Мерседес» услышал. — На абордаж! Бер-р-рем бабу! Сама ложись, стерррва! — орал боцман. Вероятно, бредил, алкаш. Он с чувством грохнул звенящий стеклом мешок об асфальт, вытряс и широко распинал осколки, потоптал их и, устав от тяжких трудов, угомонился и побрел браконьерить на чужой участок, за новыми бутылками, авось не отловят конкуренты и не начистят рынду.

А «Мерседес» уходил куда-то за Нарвские ворота, в заводской район и дальше, меж приземистыми домами, которые давно уже готовились под снос, но оказались живучи и нерушимы, как термитники. «Мерседес» уходил все дальше и дальше и, наконец, на одном из отравленных и вытоптанных пустырей, за мусорным кострищем, меж кое-как слепленными блоками брошенного лет двадцать назад недостроя, поросшего чахлой дрянью, затормозил, норовисто взбрыкнув на ухабе задними колесами. Из «Мерседеса» на жухлую сорную траву был выброшен Никитушка в одних паутинных французских трусах на хлипкой резинке — чтобы дамам легче рвать при случае, а на руке у него висело веригой непостижимое трехциферблатное время, в спешке и в слепящем азарте забытое убийцами.

Убийцами, потому что в руке у одного мордоворота была резиновая дубинка, а у другого — штука вполне демократичная под названием монтировка. Мордовороты ухмылялись и зверски клацали зубной металлопластикой. И перед тем, как Никитушку уходить, решили объяснить ему, за что, собственно.

— А за то тебя учат, пацан, что обращения не знаешь. Ты кого кинуть вздумал, шустрик? Лилию Тиграновну? Тебе честь оказали, обули-одели, обласкали, а ты соскочить решил, крошка? С барахлом на тридцать пять тонн баксов? Такой крутой? Щас крутизну-то размажем!

Никита, помятый, растоптанный, перепачканный в глине, с налившимся под глазом фингалом, понимал прекрасно, что никуда он не убежит во французских трусах, и лишь сжался, зажмурился и рефлекторно прикрыл лицо левой рукой с часами, когда на него замахнулись резиновой дубинкой.

— Эй-эй, братан! Сашок! — с тревогой заорал вдруг мордоворот с монтировкой. — Ты погоди! Часики-то… У него часики-то… За пятнадцать штук. Расколотишь, не расплатимся. Придержи дубину-то, успеем. А ты, хмырь, снимай обнову, быстро. И сюда давай.

Никита взялся за крокодиловый ремешок часов и завозился с пряжечкой, растягивая минуту, последнюю минуту жизни, перед тем как утонуть в океане боли и безнадежности.

— Торопись, ты, мудила, — понукал Сашок с дубинкой, так не терпелось ему пустить в ход свое оружие. — Торопись, а то сейчас как попинаю, так сразу ускоришься. Давай сюда часы, ну! Быстро, сказано тебе!