День Ангела

Розы в вазах, розы в чашах и богатой россыпью, розы охапками и венками, розы одинокие, розы и птицы, розы и мотыльки, розы и фрукты. Розы белые, алые, розы сияющего атласа и благородного бархата. Мантии шить из их лепестков. Розы невинные и грустные, розы умудренные и поруганные. Зеленые завязи, юные бутоны. Пышные розетки. Никнущие, блеклые создания. И сухой колкий букет. Аврора Францевна подалась вперед и замерла в восхищении.

— Знаешь ли, Миша, — молвила она, — мы все-таки не зря сюда выбрались. Эти розы стоят всей выставки и даже больше. Такая красота. Я никогда и нигде не видела ничего подобного. Она гениальна, эта художница. Глаз не отвести. И знаешь, все такое человеческое. Повесь в доме любую картину, и вот тебе розовый сад. Чудеса и волшебство. Даже засохший букет такой милый.

— М-да, — только и сказал Михаил Александрович, у которого в глазах рябило от этих цветочков, птичек и бабочек.

— Вам правда нравится? — весело спросила немолодая дама в не слишком модных джинсах покроя «полубанан» и в байковой блузе-распашонке. Она только что уселась рядом с Михаилом Александровичем и теперь очень и очень вольно перегнулась через его колени и, глядя из-под седой челки, переспросила Аврору Францевну: — Нет, ей-богу? Вы в восхищении?

— Ей-богу, — в тон ответила Аврора Францевна. — Это… Это просто красиво. Вы понимаете… Их не за что презирать. Наверное, это дурное слово, но, по-моему, тут все картины друг друга презирают. Все пыжатся или истекают желчью на свой манер. Мировая война, а не выставка. А здесь — свежесть и аромат, и всё правда. Они живут, эти цветы.

— Ах, вы мне польстили! — воскликнула дама, потрясая челкой. — Ну так приятно слышать мнение нормального человека, а не какого-нибудь мямли, художественного критика, который будет долго сопеть, мычать и жевать сопли. Разводить бодягу, хитро химичить. Искать высокий смысл, мистическое начало и скрытую символику. Ах, да все же на виду! А критики — это такое горе луковое! Уж поверьте. Они такие знающие и образованные, просто беда. И вот тут уж воистину: от многие знания многие печали. Только печали не им, тонким знатокам, а мне, простой художнице. Ну, вы догадались, конечно, кто я?

Аврора Францевна подняла брови, не решаясь дать ответ. А вдруг она неправильно догадалась?

— Да что тут сложного?! — воскликнула седая дама. — Я и есть Рута Ойзенш-Йоон. Вот пришла на выставку и любуюсь своими несравненными розами. А больше здесь и посмотреть-то не на что, не правда ли?

— Правда, — честно ответила Аврора Францевна.

— Я так рада, — восхитилась Рута Ойзенш-Йоон и обратилась к Михаилу Александровичу: — А вы как считаете?

— М-да, — сказал Михаил Александрович. — По… Пожалуй. — И вжался в спинку скамейки, отодвигаясь от напористой художницы.

— Ах, как я рада! — повторила художница. — И я, конечно же, подарю вам картину. Любую, на выбор.

— Благодарю, — погрустнела в вынужденном отказе Аврора Францевна, — но это неудобно. Вы могли бы задорого ее продать. Зачем же дарить?

— Неудобно? — удивилась Рута Ойзенш-Йоон. — Ах, боже мой. Неудобны совсем другие вещи, и мы с вами знаем какие, не так ли? А продать?.. Если бы я нуждалась, другое дело, а то ведь нет. Я уже лет семьсот не нуждаюсь, хорошо обеспечена. Вот разве что — ах, мой беспокойный характер! — разве что мне на месте не сидится, все хочется менять обстановку, странствовать и делиться с некоторыми милыми мне людьми своим богатым жизненным опытом. Мой опыт свидетельствует, например, что все шкатулки с секретным замком обязательно раскрываются перед развязкой событий. Но это к слову. Так вот, у меня масса недостатков, но я никогда не была торговкой. Поэтому, милая дама, примите в дар картину, весьма обяжете. Клянусь. Слово старой проказливой феи. Я ведь навсегда уплываю в заоблачную даль, как теперь говорят, на историческую родину, в райские кущи — буквально на днях, пора уже, а везти с собою все картины так хлопотно. Да и зачем они мне — там.

И Аврора Францевна, совсем неправильно, то есть в духе того времени, понявшая туманные намеки Руты Ойзенш-Йоон о ее намерениях (тогда все уезжали, такое было поветрие), не устояла, выбрала пышный букет в старинной серебряной вазе. Картина была унесена прямо с выставки и повешена в спальне супругов. А эксцентричную художницу Аврора Францевна и Михаил Александрович больше не встречали, да и не вспоминали о ней, как это ни покажется странным. Картина сразу прижилась на новом месте, картину любили, к картине привыкли, а если с ней с годами и происходили какие-то изменения, то их не замечали, как не замечают изменений любимого лица, разве что взглянут на фотографический портрет многолетней давности.

А вот теперь розы на картине осыпались, по робкому мнению хворого Михаила Александровича.