День ангела

— Мне наплевать на бумажки, родная. Это только для чинуш, чтобы они не мешали нам жить. Я надеюсь, копаться в этой фальшивке никто не будет…

Она смеётся.

— Какой ты всё-таки безобразный. Это самый подлинный документ из всех возможных, даже у вашего… ну да, президента, нет такого.

Ирочка становится до невозможности серьёзной, только в глубине её глазищ притаился смех. Ещё что-то выдумала?

— Я не могу тебя больше обманывать, Рома. Я американская подданная.

Паспорт в моей руке шевельнулся. Я взглянул на него, и меня бросило в дрожь — в руке у меня находился совсем другой документ. Другой цвет, другой размер. Только фотография та же — прекрасный светлый ангельский лик. Как? Ирэн Эйнджел?

— Что-то не так? Опять не нравится? До чего же ты капризен, радость моя. Ну хорошо…

Паспорт в моих руках снова меняет размер и цвет. В глазах рябит от затейливой арабской вязи. Ну, Шехерезада…

— Это универсальный документ. Кио трудился на совесть. Есть и другие, не менее подлинные…

Она протягивает мне пачку документов. Красный диплом МГУ… а это вот Гарвардского университета. Трудовая книжка… свидетельство о браке… водительские права…

Трудовая книжка шевелится на столе, превращаясь в военный билет, водительские права — в какой-то заводской пропуск, свидетельство о браке — в партбилет члена КПСС, ныне почившей. Элитный диплом Гарварда превращается в диплом какого-то кулинарного техникума. Призрачно всё в этом мире бушующем…

— И самое интересное, Рома, все они подлинные, — смеётся Ирочка. — В соответствующих документах соответствующих ведомств в случае нужды произойдут некие изменения, подтверждающие подлинность моих… ну да, ксив. Правильно сказала? Более того, в случае особой необходимости возможно вкрапление ложной памяти в сознание ряда людей, которые лично подтвердят, что я сидела с ними на одной скамье в Гарвардском университете.

Я смотрю на её паспорт, самый подлинный из всех возможных. Иероглифы, сплошные иероглифы. Китаянка? Кореянка? Подданная Страны Восходящего Солнца?

— И как же мне теперь тебя называть?

Она складывает в сумку стопку безликих белых карточек, с виду не то картон, не то пластик. Естественный вид универсальных документов в выключенном состоянии, понимаю-улавливаю я её мысль.

— Неужели забыл? Меня зовут Ирочка. «Ира, Ир…» — передразнивает она меня моим голосом, — напрягись, солнце моё, ты должен меня вспомнить. Мы когда-то встречались с тобой, ну?

— Мой слабый ум поколеблен. И ты моя жена?

В бездонных глазищах искрится смех, но лицо донельзя серьёзно. Она обнимает меня, прижимается.

— Я понимаю твои сомнения. Критерием истины является практика, и только она. Хочешь вывести меня на чистую воду? Диван рядом…

* * *

— … Это очень просто, Рома. Нет, руки разводить необязательно — просто представь, как становишься невесомым, отрываешься от земли. Чего не получается? Нет, не так. Представь, что падаешь вверх. Тебя захватывал транспортный кокон? Ну вот, представь.

Я стою посреди обширного поля, покрытого припорошённой снегом ржавой стернёй. Из одежды на мне только термокостюм — мягкий комбинезон, облегающий, похожий на спортивный, с глухим капюшоном, оставляющим открытым только лицо. Я учусь пользоваться моим личным транспортным поясом — тяжёлым, очень похожим на заряженную пулемётную ленту, отливающую зелёным металлом. Пояс слушается моих мысленных команд, только моих, и Ирочка выступает лишь в качестве консультанта.

Да, слушается. Где там слушается! Я тужусь, как роженица, но стою на земле незыблемо, словно чугунный памятник. Да не получается у меня, ну!

Ирочка мягко, ласково, необидно смеётся.

— Нет, ты опять не так, мой нелетучий. Хорошо, попробуем иначе. Закинь голову.

Я послушно закидываю голову.

— Руки за спину, в замок!

Сделано. Ну и?

Ирочка вдруг легко взмывает над землёй, зависает надо мной. Смеющиеся серые глаза в каком-то полуметре. Ближе. Ещё ближе. Совсем рядом.

— Ну-ка, поцелуй меня! Без рук, без рук!

Я тянусь к ней, и вдруг чувствую, как ноги мои отрываются от земли. Смеющиеся глаза вдруг начинают удаляться, и я в панике тянусь к моей Ирочке руками, пытаясь схватить её, не отпустить.

— Ты летишь, Рома! Ты летишь!

Ух ты! Я же лечу! Я смотрю вниз, подо мной уже добрых десять-двенадцать метров. Я не брякнусь?

Меня швыряет к земле, словно неуместное сомнение выбило невидимую подпорку. И тут же инстинктивный страх перед падением резко подбрасывает меня вверх. Ещё пара секунд, и мой мозг вдруг понимает, что и как надо делать. Господи, да это же не сложнее, чем ходить!

Земля уходит вниз. Я медленно, неуклюже поднимаюсь по широкой спирали. Подо мной сереет унылый ноябрьский лес, далее — широкое поле, с которого я взлетал. Сверху виднеется маленькая коробочка моей машины, приткнувшаяся к обочине глухого просёлка. Для обучения полётам Ирочка выбрала абсолютно безлюдное место — ведь я ещё не умею пользоваться маскировкой.

«Это твой Первый полёт, Рома. Ты не понимаешь, чего достиг — существо, генетически не приспособленное к полётам. Я горжусь тобой, родной мой, правда! Нет, больше, гораздо больше — я люблю тебя»

* * *