День ангела

Вечером, как только за мирные горы ушло это страстное яркое солнце, обитатели русской школы собрались в актовом зале, где стоял рояль с таким покорным выражением на своем черном лице, словно он приготовился к казни. Из посторонних в зале находилось двое полицейских и супруги Мусоргские, поскольку Порфирий (родной, кровный внук знаменитого Мусоргского!) играл сейчас роль адвоката преступника. Три юных кадета пришли с опозданьем, сославшись на строгость армейских законов. Они сообщили о том, чему были свидетелями. Тут попросил слова защитник негодяя адвокат Порфирий Мусоргский. Объявив всем собравшимся, что от их объективности и непредвзятости зависит жизнь человека, Порфирий особенно надавил на то, что его подзащитный вчера только прибыл в Америку и вовсе не знал языка коренных ее жителей.

– Не вижу икскьюза! – твердо возразила Ангелина, вспомнив, как люди ведут себя на процессах. – Он не языком ее лапал!

Слова ее тут же были переведены на английский, и взволнованные студенты захлопали в ладоши.

– Поймите же вы ситуацию! – брызгая слюной, объяснял Порфирий. – Ведь мой подзащитный не знает законов.

– Каких же законов он, бедный, не знает? – перебила его Ангелина. – У них что, в Рязани, насиловать можно?

– Простите, но мой подзащитный из Томска, – побагровел Порфирий.

– А хоть бы из Омска! – подпрыгнула Надежда Дюбуа, педагог по русской культуре, народным частушкам и свадебным песням. – Они что же думают? Наворовали там, и на них теперь законы не действуют?

– Дорогая Саския! – сказал вдруг по-русски Порфирий, и полицейские, переглянувшись, удивленно нахмурились. – Ведь он ничего вам не сделал, и стоит ли, право…

– Ай, вах! – закричала принарядившаяся к ответственному разбирательству мать оскорбленной Саскии. – Ты что говоришь! Где такого набрался? Тебя чему в школе учили, бездельник! Тебе, значит, мало того, что он делал?

Порфирий перешел на английский:

– От того, что потерпевшая признает сейчас, что мой подзащитный не только не совершил, но и не собирался совершить акт сексуального насилия, а просто шутил, хотя и неудачно, зависит не только свобода моего подзащитного, но жизнь и здоровье тех тысяч людей, которых ждут хосписы, построенные исключительно на средства моего подзащитного в городе Томске и городе Орле.

– Оп-па-а! – удивленно воскликнул кто-то из студентов.

Молчаливая Евдокия, жена Порфирия Мусоргского, наконец вмешалась.

– Не губить же благого дела из-за такой ерунды! – гневно раздувая ноздри, сказала Евдокия Мусоргская. – В русской стране нету хосписов. Людям негде умереть по-человечески! А здесь человек собирается большие средства вложить!

– Откуда же все эти средства? – вдруг тихим и ядовитым голосом спросил осмелевший Коржавин.

– Вот именно: средства откуда? – вскрикнула Анна Пастернак, отталкивая от себя удерживающую ее руку Надежды Дюбуа. – Если бы не такие, как ваш подзащитный, мы бы давно жили в России: и мама, и папа, и я! Все бы жили! Они развалили страну, всю, до нитки! Вернуться – и то уже некуда! Разве что в хоспис!

– Так хоспис сначала же нужно построить! – скользким голосом возразила Евдокия. – А так, если ставить всем палки в колеса…

Обсуждение продолжалось до ночи. Порфирий Мусоргский настаивал на том, чтобы Саския удовлетворилась значительной денежной компенсацией за пережитое, но сняла обвинения в сексуальном домогательстве и не передавала дела в суд, поскольку его подзащитный «шутил» и «ведь ничего не случилось». Супруга его Евдокия, сменившая свой прежний задиристый тон на бесхитростную открытость, особенно напирала на то, что приезжий из Томска собирался открыть здесь, в Вермонте, небольшую лабораторию по переработке драгоценных лекарственных трав, собираемых совместными усилиями в обеих странах, и на вырученные деньги строить в России хосписы. Студенты и трое кадетов почувствовали себя запутавшимися и усталыми.

– Они отмывают у нас свои деньги, – сквозь зубы сказал наконец Бенджамен Сойер своему соседу. – А Мусоргский их прикрывает, они ему платят. Devil’s advocate![83]

В конце концов Саския разрыдалась, согласилась не доводить дело до суда, и на этом все кончилось. Расходились мрачными. И преподаватели, и студенты чувствовали, что на их глазах совершилось какое-то очень нечистое дело, и им ничего не осталось другого, как только признаться в своем поражении.

Нью-Йорк, наши дни

Стояли первые дни нового года. Ушаков жил теперь в Нью-Йорке, в квартире, которую он снимал в самом центре Манхэттена, поскольку вермонтский дом был уже продан и делать в Вермонте совсем стало нечего.