День чудес

Быстров оглянулся и первое, что увидел — табличку с девятым номером в руках Евсеича. Тот держал ее над головой, как будто защищался от слепящего солнца. Потом он эту табличку опустил и поднял другую — с четырнадцатым номером. Эта нехитрая манипуляция и крик со скамейки: «Витек!» означали, что Быстрова заменяют. Что-то рухнуло внутри, и привычная легкость в ногах уступила совершенно непонятному чувству слабости — да нет, не слабости… Может быть усталости? Но и этого Быстров не чувствовал, он пошел к бровке, глядя себе под ноги.

— Значит, приехали, — думал Быстров, — значит, отыгрался…

Привычные крики с трибун «Витек! Молоток! Быстрый — красавец!» не долетали до него, он как-то вдруг отгородился от всего. Крики слились в однообразный, хорошо знакомый Быстрову шум стадиона.

— Значит, все…

Все.

Это слово — ограничивало для Быстрова, кусок жизни. Жизни, известной ему во всех деталях, от утра до вечера, от зимы до зимы. Теперь под ней провели черту, и начиналась другая, новая, совершенно неизвестная Быстрову жизнь. С этой минуты он — Быстров, становится совсем другим человеком, и люди, окружающие его, становятся другими, вернее, он становится таким же, как они — сидящие на трибунах.

Все…

Никто из присутствующих на игре не услыхал этого слова и совсем не из-за шума. Просто это слово не относилось ни к кому, кроме него. Что-то мягкое шлепнулось о грудь Быстрова, и он увидел, как перед ним на дорожку упала его тренировочная куртка.

— Витек, че, поляны не видишь? — кто-то из ребят бросил дежурную фразу. Быстров даже не узнал голоса. Он наклонился, поднял куртку, взял протянутое кем-то полотенце, опустился тяжело на скамейку.

— Молодец, Витек! — тренер похлопал его по плечу, — Устал?

Быстров кивнул. Да, он устал, здорово устал, но не сейчас, не сегодня, не в этой игре.

 Он устал…

Ему было тридцать три. Еще три года назад он понял, что это произошло. Он устал идти с сумкой через весь город к стадиону, садиться в автобус, звонить каждый вечер жене с базы, из гостиниц, принимать мячи на грудь, опускать на землю и делать передачи на свободное место, отдыхать перед играми, бить по воротам, ехать мимо заглядывающих в автобус болельщиков, бежать к центру поля, подняв вверх руки, поздравлять ребят с забитыми голами и подставлять специально небритую щеку для поцелуев ребят после забитого гола, или, выходить из раздевалки, отыскивать глазами жену на трибунах, заполненных людьми, и еще многое, многое другое. Да, он устал, он чувствовал это последние три года каждый день, он валился с ног, думал об этом моменте и мечтал, чтобы он скорее наступил, день, который подведет черту под этой его жизнью.

Да, он устал, но сейчас, когда вдруг увидел табличку со своим номером над головой у Евсеича понял, что сил у него как никогда много, что их некуда девать, что он может целыми днями тренироваться, бить по воротам, укреплять мышцы живота, скучать на базе, подниматься с полной сумкой по трапу самолета, бегать в сорокаградусную жару, у него полно еще сил.

Но…

Просто он дал себе слово. Он решил: в тот момент, когда тренер заменит его без видимых причин, — он уйдет. Но, может быть, тренер просто хочет дать ему отдохнуть? Нет, сейчас такой надежды не оставалось. Игра у команды не клеилась, и виноват в этом был Быстров, во всяком случае, так решил тренер, иначе бы он не заменил его. Надо было вводить свежие силы, и тренер сделал это. Быстров дал себе слово, и вот теперь надо его держать. Правда, никто об этом уговоре с самим собой не знал, даже жена. Быстр знал, что она сидит где-то в тридцатом секторе и чувствует, что с ним что-то происходит. Она всегда и все все чувствует. Однажды он получил травму — пустяковую, но месяц не играл. В тот день позвонил жене. Первое, что она сказала:

— Что случилось, Витя?

И говорил-то Быстров обычным голосом, но она почувствовала.