День Дьявола

Я не знаю, кто такой был Карлос, и почему у него была прозвище Asesino – "Убийца". Но, когда я надел его жакет, мне невольно захотелось подтянуться, встать на цыпочки, как это делают тореадоры, и взмахнуть плащом, и почувствовать, как рога быка рассекают напряженно сжавшийся воздух совсем рядом, в смертельно опасной близости, в родственной близости, и пот выступил на моей спине…

– Пойдемте, сеньор, – произнес я. – Я покажу вам…

Во дворике Рамиреса было тоже не очень-то много места. Но у меня даже не было мысли, что я могу уронить бандерильи, или задеть ими какое-то из растений, растущих здесь в изобилии, как в джунглях. Я даже не знаю, как я работал – не чувствовал этого, не видел глаз двух моих зрителей, да и не было мне до этого дела в тот момент. Я просто жил – в тесном, движущемся промежутке пространства и времени между вертящимися, острыми пиками. Я даже не стал ловить бандерилью зубами – потому что слишком много было в этом позерства, и показного геройства, и несовместимо это было с этим местом, и с этими старыми выцветшими пиками, настоящими бандерильями, не раз сидевшими в холке живого быка. Еще живого…

И вдруг все кончилось. Я обнаружил, что стою, и смотрю на старого Леона, а он смотрит на меня. И из глаз его текут слезы.

– Спасибо, сеньор Рамирес, – сказал я. – У вас очень хорошие бандерильи. Возьмите их обратно.

– Не надо. – Старик вытер крючковатым пальцем слезу, затерявшуюся в одной из морщин его коричневого лица. – Оставь их себе, мучачо. Конечно, ты не тореро. Но ты – el maestro real [61]в своем деле. Браво!

И он медленно захлопал в ладоши.

Вот так я получил свой костюм тореадора. Настоящий костюм. Я заработал его.

6

Так я и жил теперь. В определенное время, два раза в день, начиналось представление, в котором я принимал участие. Это было мексиканское представление. И работал я теперь не под диско-музыку, и даже не под фламенко. Мне подыгрывали марьячи – музыканты, под которых пляшут свои танцы мексиканские обитатели ранчо. Проще говоря, скотоводы. Впрочем, играли мои марьячи вполне хорошо, ритмично. Происхождение все мои мексиканцы имели испанское, никто из них ни разу в Мексике не был, и не собирался там побывать. Я уже говорил, как испанцы относятся к Латинской Америке. Кажется, единственный латинос, которого они все поголовно любят – это Че Гевара.

Я выступал пять раз в неделю. А два дня у меня были полностью свободными.

Короче говоря, ничем не занятого времени у меня теперь было – хоть отбавляй. Поначалу мне даже скучновато было. Я ведь уже привык колесить на своем мотороллере с утра до вечера, останавливаться там, где есть возможность заработать хоть пару песет, и показывать свое искусство. Я привык быть свободным.

Теперь я зарабатывал побольше. Ненамного. Зато у меня была легальная работа и нелегальное, но очень весомое покровительство щеголя и ловеласа Габриэля Ферреры. Он чем-то был обязан моему дядюшке Энрико. Хотя, чем он мог быть ему обязан? Феррера так же походил на правильного католика, как я – на Папу Римского. Может быть, все дело было в симпатии Ферреры ко мне, как человеку? Мне хотелось верить именно в это.

Ни о каких "левых" подработках жонглером, конечно, больше речи быть не могло. Я пробкой вылетел бы из Парка Чудес. А потом и из Испании.

Мне было скучновато. Я быстро исследовал все близлежащие бары, я познакомился со многими людьми, но друзей себе, конечно, не нашел. Я редко нахожу себе друзей.

А потом я подружился с Анюткой.

Ей трудно давался испанский язык. Я могу ее понять. Я, например, по-китайски и двух предложений не выучил, хотя Анютка повторяла мне их сто раз. Слишком большая разница между восточными и европейскими языками. Другая цивилизация, другой мир.

Я слонялся без дела в перерыве между двумя выступлениями. Мне уже надоело ходить по Парку и смотреть на отдыхающий народ, слушать ребячий гвалт. И в этот момент я шел по зоне, закрытой для туристов. Здесь, между прочим, не менее интересно.

В этот день наиболее интересным местом показалась мне небольшая травянистая лужайка. На этой лужайке находилась девушка. Она выполняла какие-то упражнения. Двигалась она плавно, ноги ее в просторных сатиновых шароварах мягко ставили ступни на траву, руки совершали медленные пассы, разглаживая невидимую воздушную ткань. Движение ее не прекращалось на секунду, одна поза перетекала в другую, как меняют свою форму облака в небе – естественно и грациозно.

Это было очень красиво. И это показалось мне совсем нетрудным. Я тоже захотел так сделать.

Я не стал спрашивать разрешения. Я просто встал неподалеку, шагах в десяти, и стал двигаться вместе с ней.